Светлана Дион . ЧУЖОЙ СОН НОМЕР ОДИН .

 Отрывок из романа  . Попрошайка любви. ( 2 тoмa). RETRO 2006 СПБ

Copyright 2003 by Svetlana Deon Все права сохраняются за автором.

Краткое содержание романа.
------------------------------------------------
Главная героиня этого духовно-фантастического детектива, действие которого разворачивается параллельно и в прошлом, и в будущем - в ХII веке и в 2013 году, взглянувшая в лицо смерти, возвращается в жизнь. Спасенная с помощью чудодейственного этреума, Вера должна понять, почему она видит сны о чужих жизнях. Ей предстоит заново узнать себя. Справиться с ужасами собственной памяти. Отыскать в лабиринтах времени правду об одной любви, увидеть в осколках разных судеб свою собственную.
Вере предоставляется редкостная возможность проверить свою догадку о «невидимой-но-существующей» связи между ее новыми странными знакомыми и персонажами свершившейся средневековой драмы, среди которых — роковой мужчина из первого сна героини после ее возвращения в жизнь.
Стечения обстоятельств и неслучайные совпадения наяву и в странных сновидениях помогают Вере распутать давно затянутые узлы обмана и ошибок на нитях судьбы загадочной озаренной Кларины.
А все началось со сверки четверостишья из рукописей исчезнувшей Попрошайки любви со стихотворением снящейся Вере черноволосой красавицы, казненной девять веков назад. -  Те же строки,написанные на разных языках...
За каждым неожиданным поворотом истории главная героиня натыкается на самые невероятные открытия в «науке о душе». В ее руки попадает и ключ от бессмертия. В ее власти — устранить «искусственную вечность», грозящую человечеству. Как и найти мужество заглянуть в зеркало своей души. Мужество жить, не боясь смерти, потому что на свете есть Любовь. А с ней — надежда на то, что нам дан шанс переиграть собственные судьбы под другими именами в другом сценарии, ибо «Бог верит в человека даже тогда, когда человек не верит в Бога».

Часть II В ЗОНЕ БЛУЖДАЮЩЕГО ВРЕМЕНИ
===============
Глава первая ЧУЖОЙ СОН НОМЕР ОДИН


После смерти — четыре месяца назад — сознание возвращалось ко мне рывками.
Первое, что я увидела, была темнота. Повсюду. И ужас, охвативший меня от ее вида. На миг удалось приоткрыть чугунные веки. Этой секунды было достаточно, чтобы понять: я была на том свете. Перед глазами мелькнуло светящееся женское лицо, обрамленное белыми волосами. Бесконечно добрый взгляд струился мне прямо в глаза. Ангел улыбался. А крыльев за спиной у него не было. Когда тяжелые веки снова сомкнулись, я поздравила себя с тем, что ангелы, оказывается, существуют. И к тому же светятся в темноте, как их и изображают на картинах.

«Боже, помилуй ее забвением, как всех обреченных на рождение», — ворвалась в сознание чья-то чужая мысль. То, что она принадлежит не мне, я поняла через несколько секунд, когда ее продолжил, уже вслух, незнакомый женский голос: «Во имя человеколюбия, ради милосердия», — раздалось рядом со мной в полной тишине. Снова открыть глаза не удалось.
— Передаю ее теперь в ваши руки, доктор, — продолжал тот же женский голос.
— Не уходи, Кларина, спроси по-русски, как ее зовут, — донесся низкий мужской голос из темноты.
Рука лежавшая поверх моей слегка сдавила мне ладонь.
— Как тебя зовут, милая, ты помнишь? — Ласковый голос был совсем близко.
Я снова попыталась приподнять свинцовые веки. Перед глазами проступили необозримые просторы дымчатых сугробов.
— Нет, не помню, — услышала я откуда-то сверху незнакомый мне звук собственного голоса.
— О боже, — снова чиркнула сознание чья-то мысль. И я услышала тихий вздох справа.
— Как тебя зовут? — спросил тот же мужской голос по-английски.
— Я не знаю, — ответила я на том же языке
— Постарайся вглядеться, что ты помнишь самое последнее? — женский голос был совсем рядом. Я почувствовала легкое прикосновение дрожащих пальцев ко лбу.
— Бесконечные снега, — снова удивил меня собственный голос.
— А сейчас что ты видишь? — допрашивал меня мужской голос.
— Снежные поля, повсюду внизу, до самого горизонта, и сквозь них блестит рябью синева.
— Попытайся вспомнить, — настаивал голос, — открой глаза, ты в больнице. Ты жива и цела.
Я стала всматриваться в плывшие перед глазами белые просторы. По ним вдруг пробежала мелкая рябь, как по воде от ветра.
— Я ошиблась, оказывается, это просто облака плывут и отражаются в глади воды. А за ними небо.
— А ты? Себя ты видишь в отражении? — тихо шепнул мне уже знакомый женский голос.
— Меня нигде нет, — только мой взгляд плывет вдоль белых долин, навстречу ряби на воде, я словно лечу высоко над морем.
Мне стало ясно, что плыла я по небу, но еще на этом свете и, наверное, в самолете. (То, что я была на этом свете не еще, а уже, то есть снова, мне сразу не объяснили.) Снова открыть глаза не удалось. Вязкий, как болото, сон стал засасывать в пучину. И я едва успела усмехнуться той шальной мысли, что, когда люди научились летать над облаками в самолетах, пришлось перенести и рай, и ад в другое место — внутрь нас же самих, то есть в душу. И ангелов с белыми светящимися волосами пришлось переселить туда же. Оттого они и сделались не только невидимыми, но и перестали нуждаться в крыльях. Все из-за самолетов с железными крыльями. «Не могли же они летать там же, где ангелы, и теми же маршрутами!» — Мне показалось, я услышала собственный смех, но тут же снова провалилась в пустоту.
Когда я очнулась вторично, то темнота сразу же исчезла — ровно в ту же секунду, как в открывшиеся глаза ударил свет из окна. Надо мной стояла капельница с желтоватой жидкостью, а рядом с ней — маленькая женщина в белом чепце с красным крестом над морщинистым лбом. Она всплеснула руками. — Проснулась, боже милостивый, — проснулась!
— Где мы? — спросила я.
— Господи, где же доктор?! Я сейчас… Сейчас доктора позову! С возвращением вас! — она перекрестилась и скрылась в дверях.
В комнату залетела огромная муха и стала кружиться над моим лицом. Усевшись мне на губу, она перестала жужжать. Я дернула рукой и вскрикнула от боли в проколотой вене. Сдув назойливую посетительницу с губы, я стала изучать переплетение цветов на пестрых обоях. Через несколько минут в дверях снова появилась медсестра. За ней вошел высокий статный старик с гладко зачесанными назад седыми волосами. На орлином носу красовались очки в золотой оправе.
— Я доктор Перони, — сообщил он и сменил очки. Он наклонился почти вплотную ко мне, и светящиеся линзы в центре непроницаемых черных стекол впились в мои зрачки. — Как тебя зовут? — спросил он еще громче.
— Как меня зовут, доктор Перони? — переспросила я его в ответ. — Ничего не помню. А где же светящиеся ангелы с ласковым голосом?
— Они остались там, — он посмотрел на медсестру, и та снова перекрестилась.
— Там, это где, доктор? — усмехнулась я в темные линзы. — Над облаками их нет, там, на небе, из крылатых, летают только самолеты.
Доктор засмеялся и свистнул носом.
— Ну, слава Богу, общая память, рассудок и юмор не пострадали. У тебя временная посмертная амнезия, — прибавил он и, сняв черные очки, снова надел прозрачные, в золотой оправе.
— Какая, простите, амнезия у меня?
— Временная.
— Нет, вы сказали предсмертная.
— Нет, посмертная память у тебя не восстановилась. Но это бывает, — сказал он и сжал губы.
— Я что — во сне?! — догадалась я.
— Нет в «Жизни После Жизни». Ты ушла из жизни больше чем на двадцать минут. Остановка сердца. Но физических повреждений нет. Ни инфаркта, ни кровоизлияния в мозг. Тебе повезло. Завтра переведем тебя в твой собственный номер в замке. Туда, где живут остальные возвращенные, которые решили не уезжать. Или не смогли... и остались здесь.
— Возвращенные откуда? — ко мне вернулся дар речи.
— Оттуда, из обратимой смерти, — он пристально посмотрел на меня.
«Сон внутри сна, — успокоила я себя. — Как бы проснуться?» — Я попыталась ущипнуть себя за бедро под одеялом, но игла в вене пронзила болью до плеча, и я вскрикнула.
— Это все наяву, — сказала я вслух одновременно с доктором.
— Меня зовут Витторио, — улыбнулся он впервые. И добавил: — А тебя мы будем звать пока Верой, от слов «верить» на твоем родном языке, как сказала Кларина.
— А кто такая Кларина? — спросила я себя, глядя ему вслед. Доктор, уходя, громко хлопнул дверью.
Муха вылетела из окна, когда прозрачная капроновая занавеска взметнулась от сквозняка. Я стала разглядывать легкое, как паутина, кружево бежавшее по нижней кромке. Муха отчаянно жужжала и рвалась обратно в комнату. Медсестра приподнялась на цыпочки и задвинула тяжелые коричневые шторы. В комнате стало темно. В кончиках пальцев кольнули иголки. Я похолодела.
— Откройте шторы. Полностью, пожалуйста, — крикнула я ей вслед. Она не расслышала и бесшумно вышла. Я зажмурилась, чтобы не видеть наступившей темноты. И снова растворилась в собственном отсутствии посреди черной пустоты сна без снов.

Мой самый первый сон — о длинноволосой красавице на плахе и рыцаре в бархатном кафтане — мне приснился только через несколько дней, когда отменили капельницу со снотворным.
Я ликовала как ребенок. Ведь при отсутствии воспоминаний, видеть сны — настоящая роскошь. Даже если они не о тебе...

К вечеру, в день моего отлучения от капельницы, меня перевели в мою собственную «палату», на втором этаже трехэтажного средневекового замка, оборудованного всеми удобствами XXI века. «Палата» моя состояла из спальни, гостиной и просторной ванной комнаты с душем, старомодным умывальником и зеркалом во всю стену.
Коридоры замка сохранили зловещую загадочность средневековья. Огромные подсвечники, подставки для факелов и выцветшие от времени гобелены чередовались с нишами, в которых зияли пустотой зеркала в тяжелых бронзовых рамах.
Доктор торопливо вел меня по коридору мимо залов и огромных железных дверей, открывающихся во внутренний двор, и повторял на ходу, что меня не должна пугать столь необычная обстановка забытых времен. Он, очевидно, забыл, что своей обычной обстановки я не помнила и поэтому чему-нибудь удивляться не могла. Проходя мимо зеркал, он особенно спешил и подталкивал меня вперед. У меня даже закралась мысль, что он избегает моего отражения не меньше, чем я сама.
До сих пор себя я видела только в отражении вечерних окон палаты на фоне капельницы. Издалека. Наощупь же я не нашла никаких изъянов: ни на лице, ни на всем остальном, что было мною. И не волновалась. Когда доктор почти втолкнул меня в мой «номер», я не сразу подошла к единственному зеркалу в ванне. Хотя и заметила его еще из коридора. Доктор выжидал. Наконец решилась и зажгла свет в гостиной. Из проема двери в ванную комнату я увидела себя во весь рост. Доктор заметил мою нерешительность и подвел вплотную к зеркалу, занимавшему всю стену позади раковины. Я ткнула пальцем в холодную поверхность своего отражения на уровне груди, там, где висел на цепочке круглый брелок с золотым узором на черном фоне. Доктор напряженно вглядывался в мои глаза в зеркале. Как и я. В отличие от него я видела себя так близко впервые.
— Узнаешь? — спросил он после длинной паузы, пока я разглядывала в зеркале сильно выпирающую ключицу на костлявой груди, усеянной веснушками.
— Только вас и брелок. Он лежал на тумбочке в палате, когда я проснулась. Ожила, то есть.
— А себя? — он прищурился, словно от света, хотя в ванной свет был рассеянный.
— Ее? Ту, что в зеркале? Нет. Но буду считать ее собою, не волнуйтесь, доктор.
— Помни, что это, скорее всего, — временно. И не паникуй раньше времени. И не вглядывайся в темные зеркала. Не утомляй рассудок. Он сам найдет выход из этой ситуации. Со временем.
«Видимо, слово “время” у него самое любимое», — подумала я.
Витторио Перони положил на стол коробку со снотворным и направился к дверям.
— Приходи завтра ко мне в кабинет в любое время. Обязательно. В гостиной, около двери в спальню, — звонок: если что — сразу вызови сестру. Она дежурит всю ночь. Завтрак с восьми до десяти. Познакомишься с другими возвращенными. Не обращай ни на что внимания — они все странные, каждый по-своему. Но безобидные.
— Доктор, их что объединяет отмененная когда-то для них смерть? — Не только. Их породнило не столько возвращение в жизнь, Вера, сколько перенесение смертельных душевных травм. Они пережили убившее их когда-то горе. Или обхитрили неудачу. Я возвращал к жизни только тех, кто не был изувечен в аварии или в результате самоубийства. Спасал жертв нервного шока, раздавленных горем или своей слабостью. Мгновенной или обдуманной... — Он взялся за ручку двери.
— Значит, я — тоже жертва какой-то беды? — перебила его я.
— Когда ты вспомнишь, ты все мне расскажешь сама. А пока радуйся, что ты в зеркале оказалась молодой и красивой. И блондинкой...
— А что — брюнеткой хуже оказаться после смерти?
Он усмехнулся:
— Бывает... что возвращаются и седыми.
— От смерти?
— Нет. От жизни до смерти.
— От старости то есть? — я бросила взгляд на его аккуратно зачесанные густые седые волосы и пожалела о сказанном.
— От горя, потрясений и прочих резко меняющих цвет волос событий.
— Натуральных и «перманентных» красителей? — безуспешно пыталась я рассмешить нахмурившегося доктора.
— Мгновенных, эффективных и бесповоротных, — сухо добавил он и прижал пальцы к синему цветку в петлице.
— На мне было бы незаметно, доктор. Я крашеная, — напомнила я нам обоим, вспомнив только что увиденную в зеркале темную дорожку пробора.
— А вот это мне в голову никогда еще не приходило, — он свистнул носом и закрыл за собой дверь.
«Либо никаких шоков я не пережила, либо они не успели меня перекрасить перед смертью, не правда ли доктор?» — сказала я вслед захлопнувшейся двери. Темный цвет в проборе, — видимо, волосы отросли за время моей смерти и последовавшей после оживления комы, был без сомнения натуральным. Он точно совпадал с цветом волос на тех частях тела, которые обычно не красят ни натуральными, ни искусственными красителями.
Я включила свет в спальне и подошла к раскрытому окну. Напротив, позади садика с розами, посреди гладко постриженного газона белела полуобнаженная, высотой в три человеческих роста, женская фигура без рук и без головы. Стоя спиной ко мне, колоссальное изваяние как будто созерцало зеркальную гладь озера у своего подножия. Длинные складки мраморной ткани ниспадали с бедер изящно изогнутого стана до самого основания колонны, на которую была поставлена гигантская статуя.
Вдоль берега озера, огибая этот трижды преувеличенный монумент женской грации, бежала дорожка, посыпанная белым гравием. Я проследила ее взглядом и, высунувшись из окна, увидела, что она справа упиралась в высокую белую колонну. Этот современный обелиск — памятник не то Вечности, не то Времени — не уступал античному изваянию перед моим окном ни в размере, ни в неуместности. Оба монумента никак не сочетались со старинным замком, окруженным невозмутимым спокойствием парка, и на фоне плавных холмов вокруг озера выглядели вызывающе. Я снова перевела взгляд на пейзаж, который как бы созерцала отвернувшаяся от меня обезглавленная богиня. Нам обоим — мне из окна, а ей с высоты пьедестала — открывался один и тот же вид на словно тающее в темноте озеро.
Я обнаружила в себе присутствие здорового чувства юмора: «Ну, конечно же, — она памятник мне. Я, как и она, — потеряла голову во время смерти. И мы обе смотрим на мир «отсутствующим взглядом». Мне даже показалось, что она смеялась над нами обоими и отвернулась и от меня, и от мира, чтобы скрыть это, как будто отсутствия головы было недостаточно. А может, мир для нее и вовсе не существовал, так как видеть его ей было не дано. Да и была ли она в этом несуществующем для нее мире? «И она, и мир друг для друга невидимы и, главное, безразличны один к другому. Почти как я, — я криво усмехнулась своему памятнику. — Неужели и мне тоже придется повернуться к миру спиной, отвернуться от жизни, чтобы никто не заметил моего отсутствия для себя же самой. Прежде всего, я же сама. Ни ее, ни меня нет — для нас же самих. Поэтому и стоит она спиной к миру, отвернувшись от себя...»

Я села в старинное кожаное кресло напротив окна и открыла меню, чтобы прервать столь сложные и грустные мысли. В проеме двери в ванную, слева от меня зияло зеркало. Свет из гостиной тускло освещал отраженное в нем окно и верхнюю часть кресла. Я отвернулась, чтоб не разглядывать пустое кресло в зеркале: высокая спинка полностью закрыла меня, и я успела заметить, что меня вообще не видно с этого места.
Обед уже закончился (было около восьми вечера), и я принялась читать перечень напитков и каш на завтрак. Ни кофе, ни вина в меню не оказалось. Многочисленные десерты, включая мороженое и фруктовые коктейли, — список занимал две страницы — окончательно заставили меня забыть о насмешливом изваянии перед окном. И я, выпив сразу четыре желтых таблетки из коробки, оставленной Витторио Перони, закуталась в мохеровый плед и поставила выключатель света на «sleep» — постепенный полумрак, с полным выключением через полчаса. Темноты, к счастью, я не дождалась — таблетки усыпили меня быстрее, чем ожидалось.
В тот вечер — впервые после моего «воскресения» — я оценила, как никто другой, этот «счетчик программирования темноты», встроенный в выключатель света. Наличие этого излишества из серии домашних удобств XXI века в сумрачных стенах замка, при отсутствии памяти о себе, оказалось спасительным. Он позволял заснуть при свете и избежать темноты, заполненной пустотой.

Очнулась я в кресле. Сидеть было неудобно, спина затекла. Меню упало с моих колен на пол и походило на толстую книгу с растрепанными страницами. Халат распахнулся и я, взглянув в овальное зеркало на массивных львиных ножках напротив, в углу комнаты, убедилась, что мои опасения беспричинны. Желтые от света свечи коленки отчетливо вырисовывались на фоне бардового бархата кресла. Я была не плодом собственного же воображения, а реальным существом. Обрадовавшись этому подтверждению, я не стала искать ответа на беспокоящий меня вопрос: «Каким именно образом это бархатное кресло цвета крови показалось мне до этого темно-коричневым и кожаным?»
Я подошла к окну, в парке было темно, и, несмотря на полную луну, висевшую прямо в окне, ни озера, ни обезглавленного изваяния видно не было. Оглянувшись на подсвечник с догорающей свечей, я похвалила себя за то, что не потушила ее перед сном, хотя и не помнила, когда именно успела ее зажечь. Проснуться среди ночи в полной темноте напротив зеркала было бы невыносимо. В бронзовой раме, с черными прожилками от старости, оно стояло под углом и с места, где я стояла, отражало часть плафона на потолке — двух розовых пухлых ангелочков со стрелами за поясом. «Странно, что я их не заметила сразу».
Если раньше звук собственного голоса в темноте меня успокаивал, то теперь стук сердца и даже дыхание почему-то мешали тишине, наступившей внутри меня. Я прислушалась к темноте за окном. Тревога моя рассеялась, и странное предчувствие, что ничего плохого произойти не должно, наполнило все мое существо. Смело оглянувшись на зеркало, я усмехнулась собственным страхам. Меня охватило любопытство — ведь я еще не разглядывала себя в зеркале подробно, во весь рост. Взгляд мой скользнул по длинным фалдам халата, путавшегося в ногах. От мерцающей свечи складки белого шелка в зеркале казались желтыми.
Я подошла к зеркалу вплотную. Оно было слишком низкое — я помещалась только до плеч. Рама была в пыли, и, когда я поправила тяжелое зеркало, чтобы увидеть свое лицо, то на ней остались следы моих пальцев. Зеркало недовольно скрипнуло и снова вернулось в прежнее положение, — теперь оно отражало и каменные плиты пола и мои босые ноги. Холода плит не ощущалось. Я сделала шаг назад, чтоб увидеть себя целиком. Между звуком собственного голоса и отражением торса я не находила никакой связи. Порыв ветра откинул легкую ткань халата с бедра, и меня смутила собственная нагота, заставшая меня врасплох. Я запахнула халат. Показалось на миг, будто я за кем-то подглядываю — там в зеркале. Напомнив себе, что и женская фигура, и по-прежнему не помещавшаяся в отражении голова принадлежат мне, я сделала второй шаг назад.
Мне показалось, что отражение в зеркале не шелохнулось. Я застыла на месте. Сделать еще один шаг и проверить это подозрение не хватало духа. Паника охватила с головы до ног:
«Либо передо мной не зеркало, либо меня в материальном виде не существует, и я только мысль. Или, еще хуже, эта мерцающая фигура в зеркале — кто-то другой, привидение… или мой памятник — тот огромный обезглавленный торс в окне, повернувшийся ко мне теперь несуществующим лицом, и чья усмешка просто не поместилась в зеркало. Либо я жертва помутившегося рассудка, раздавленного воображением!»
Вихрь умопомрачительных догадок, одна кощунственней другой, уничтожили последние остатки моего самообладания. Предчувствие надвигающейся неотвратимой беды парализовало все тело.
Закрыв глаза, как велел доктор Перони в случае подобной внезапной паники, я стала успокаивать себя вслух. Даже с закрытыми глазами я почувствовала, что в комнате стало темнее. Это, наверное, луна зашла за облако. По спине, между лопаток, поползла капля холодного пота. Я сжала усилием воли весь свой ужас в эту каплю, сосредоточив все внимание на ее змееподобном движении по моему телу вниз. Она защекотала под лопатками и, сделав изгиб на пояснице, скользнула между ягодиц. Эта ниточка животного ощущения кожей своего собственного ужаса заворожила меня своей простотой и вернула в реальность. Мне удалось убедить себя в том, что я жива и не нахожусь в мире призраков, не одна из них, что обладаю собственной плотью, чувствующей щекотку, как все смертные и живые. Это было веское доказательство «возвращения».
Я решилась и открыла глаза. Теперь комната была залита лунным светом. Отражение в зеркале стало серебряно-голубоватым и подергивалось бликами. Сильный порыв ветра сорвал халат с плеча и загасил свечу. Я резко обернулась, халат упал к моим ногам. На фигуре в зеркале осталась только длинная прозрачная сорочка. Отражение обрезало меня ниже моей костлявой ключицы, и брелок, казавшийся теперь темно-зеленым кристаллом, переливался, играя с лунным светом.
Я стала вглядываться в отражение. Невидимые в зеркале волосы щекотали шею и лопатки. Правая бретелька соскользнула по плечу вниз, и я почувствовала, как волосы коснулись голой поясницы. «Это прикосновение шелка к спине, волосы-то у меня — только до плеч», — усмехнулась я.
Новый порыв ветра сорвал уже вторую бретельку, и я увидела в зеркале, как легкая ткань соскользнула к бедрам. Я зажмурилась. На этот раз не от смущения при виде незнакомой мне собственной наготы, а от нежных прикосновений шевелившихся от ветра прядей волос к голым плечам, спине и бедрам. Задаваться вопросом о нереальности происходящего не было желания. Завороженная узором прикосновений волос уже к груди и шее, я отдалась разливавшейся по телу, как мед, неге. Все мое напряжение сосредоточилось в пульсирующей артерии на шее. Ни страха, ни тревоги больше не было.
«Сейчас, именно сейчас, когда я так обостренно ощущаю свое тело таким мягким, спокойным, томящимся по чему-то плотскому и земному, я хочу узнать его заново и полюбить как свое. Найти себя в нем и не бояться больше раствориться в темноте», — необъяснимое ликование тела, трепетавшего от ласковых прикосновений ветра и волос, придало мне решимости. Я протянула руку вперед, ожидая дотронуться до холодного стекла и схватилась за пустоту.
«Вероятно, я стою слишком далеко», — успокоила я себя. Расставаться с внезапным приливом чувственного наслаждения — открывать глаза — не хотелось. Я стояла не шелохнувшись в ожидании продолжения этой игры ветра с моими волосами. Неожиданно для себя самой я сделала странное движение языком, он уперся в зубы, и я услышала тихий стон, вырвавшийся, несмотря на сопротивление пульсирующих губ.
От неожиданности я открыла глаза. Отражение в зеркале светилось голубоватой дымкой, а длинные складки белой сорочки казались складками мрамора, застывшими в вечном движении.
«Наверное, красота и есть вот это», — я невольно залюбовалось очертаниями женского тела в зеркале, едва уловимыми в бликах лунного света сквозь прозрачную рубашку. Контуры казались скорее тенью, просвечивающей сквозь ткань. Я спохватилась, что снова рассматриваю себя со стороны.
«Я — это она, а она — это я», — громко сказала я вслух и не услышала звука собственного голоса. По телу снова разлился панический холод. Не слушая собственных мыслей, я торопливо скользила взглядом по телу в зеркале. От шеи, вниз, не задерживаясь на набухшей груди с темными сосками и небольшой красной родинкой под одним из них, вдоль длинных тонких рук, плавных изгибов бедер, к длинным тонким пальцам, державшим грозящую вот-вот соскользнуть на пол сорочку. Взгляд мой снова заторопился наверх к шее, к лицу, к загадочно длинным прядям за спиной. Но я отпрянула назад: длинная черная прядь, словно от ветра, перекинулась на грудь, закрыв красную родинку на левой груди. Я стала вглядываться в лицо, наконец поместившееся в зеркале.
Над длинной шеей, поверх покатых хрупких плеч, была тень, и лица в зеркале разглядеть не удалось. Я пыталась рассмотреть темную тень в отражении, на том месте, где должна была быть голова. Мне хотелось скорее заглянуть себе в глаза. С нетерпением оглянулась на луну в окне. Яркая, почти золотая, она висела в окне, и ее свет заливал всю комнату, падая на зеркало. Ветер стих, и я уже не удивлялась, когда несуществующий порыв вырвал ткань сорочки из моих пальцев и оставил меня перед зеркалом совершенно нагой.
Несмотря на странность происходящего, я снова стала тонуть в обволакивающем меня покое. Сердце, казалось, смолкло и теперь изредка отдавалось глухими ударами внизу живота... Ностальгия по только что скользившей по телу паутине ласки нарастала с требовательным нетерпением к холодному пространству. Казалось, я ощущала пустоту и безразличие мира ко мне каждой клеткой своей кожи.
«Наверное, именно так, физически, и ощущается одиночество всеми смертными, — пронзила меня молнией горечь. — Наверное, именно так возникает тоска по ощущению чужого тепла. Тепла другого тела, способного оградить душу от ледяного прикосновения пустоты, от холодного дыхания безразличной к нам вечности».
Тени в зеркале поочередно закрывали от меня различные части тела, образовывая черные провалы в отражении. Черный провал над плечами не двигался с места, такое же неподвижное теневое пятно застыло на груди с родинкой. Я потеряла интерес к зеркалу и приготовилась впервые во второй жизни разрыдаться.


«...Так и должно было быть, я всегда это знал, только так, и именно так», — вдруг услышала я торопливый шепот в ухо. Окаменев от неожиданности, я инстинктивно метнула взгляд на темное пятно, поглотившее голову в зеркале. На миг часть женского лица проявилась в отражении, но назойливая тень тут же поглотила мимолетное видение.
«Преломление света и звуковые галлюцинации, — поздравила я себя, вспомнив предупреждения доктора Перони. — Наверное, предостеречь меня о чувственных галлюцинациях плоти он забыл или постеснялся. Или пренебрег, забыв их сильное влияние на психику в силу своего возраста. Как же это он не предупреждает своих «воскресенцев» об этих странных аттракционах — наваждениях вновь ожившей плоти?»
«...Мне страшно до тебя дотронуться, боюсь, что будет слишком хорошо», — продолжал нашептывать прерывающийся мужской голос совсем близко. Ухо обжигало горячее дыхание, и я поняла, что прикосновения прядей моих волос к спине были так же неправильно истолкованы моим воображением, как и сорванная порывом ветра ночная рубашка. Сомнений, что ветер был ни при чем, уже не осталось. Горячие прикосновения живой, человеческой плоти, то требовательные, то томительно мимолетные, ревниво отгородили меня и от безликих сил природы, и от бесполой вечности. Волна нежности, не сравнимая ни с одной силой бесчувственной природы, обдала меня, едва не сбив с ног, и я ощутила, как чьи-то властные руки обхватили меня сзади, сдавив грудь, и скользнули к пояснице, не дав мне упасть от бессилия в ногах. Одновременно с прикосновением теплой ладони к животу, пятно закрывавшее голову в зеркале, скользнуло на грудь.
Из зеркала на меня смотрела молодая красавица. С очень бледным узким лицом, обрамленным черными кудрями. Через секунду она откинула голову назад. Глаза ее были закрыты, и легкий стон наслаждения снова удивил меня, раздавшись прямо над ухом. Прикосновения влажных губ, очерчивающих смыкающийся круг вокруг соска с родинкой, заставили меня издать такой же стон. Все еще не в силах сопротивляться своему мозгу, я услышала потонувшую в желании мысль: «Она не я. Иначе, как я могу ее видеть, если она там, в зеркале, закрыла глаза? Но я — она, иначе, как же я могу чувствовать ее наслаждение и прикосновения к ее телу. А быть такого не может...»
«...Не может быть, так хорошо бывает только раз в жизни, — словно вторил низкий мужской голос мне на ухо. — Так не бывает, — я все время желаю тебя, нестерпимо, знаешь ли ты, что это значит? Ты красива до боли...»
Я вгляделась в девичье, не уязвленное еще роскошью чувственности, трепещущее тело в зеркале. Его нагота выглядела скорее беззащитной, чем вызывающей. Мое тело вторило эхом прикосновений вслед темным пятнам, скользившим по полудетским изгибам в зеркале... Чуть выпуклый живот, узкие бедра, лишенные женского изобилия, красиво очерченные мышцы на длинных ногах. Все тело, белевшее в зеркале, излучало затаенную недосказанность неразвитого женского желания. И я невольно содрогнулась, почувствовав новый прилив натиска мужской страсти на своем теле.
Завороженная, смотрела я на красную родинку на груди, то исчезавшую в зеркале, то снова дразнящую своей ранимостью. Теперь я следила взглядом за темными пятнами, уже догадавшись, что это были руки мужчины, скользившие по моему телу — ее телу.
Когда круглое пятно остановилось снова на груди и твердый язык полоснул по родинке, чиркнув сосок острой болью наслаждения, я услышала чужое дыхание. На мгновение я сдержала вздох, чтобы убедиться, что мне это не показалось.
«Не дыши без меня», — тихо простонал голос в ухо, и я почувствовала, как властные ладони поползли от коленей наверх, по внутренней части бедер. Отражение вдруг стало быстро таять, — словно там, позади зеркала, кто-то нажал на выключатель постепенного мрака. На секунду в зеркале мелькнуло кольцо с красным рубином и показалась голова немолодого мужчины с черными волосами до плеч, белым лбом и черными дугами густых бровей. Я стала напряженно вглядываться в зеркало, не понимая, кто это, но невыносимый спазм в животе, разрешившийся внезапной безвыходной тоской, заставил закрыть глаза. Я задыхалась.
«Мне тебя все время мало, мне тебя всегда не хватает, мука ты моя, понимаешь ли ты, что это значит?» — слова резали сознание уже не звуком, а какой-то непонятной болью в груди. Отчаяние сдавило горло, и я застонала.
Внезапно ощущение близости другого живого существа, конечной, всенасыщающей, захлестнуло меня целиком. И я уже не понимала, кто именно шептал безумные слова у меня над ухом, — незримый голос или сама же я. «Вот так и должно быть, мы так слились, что непонятно, где кончаешься ты и где начинаюсь я, — отдавалось в голове. — Открой глаза, я хочу смотреть в них вместе с тобой, там, в зеркале», — требовал шепот.
Я послушалась. На секунду в зеркале блеснули два силуэта. Сильные, мускулистые руки обнимали сзади хрупкие плечи и грудь женщины, голова мужчины склонилась к ее шее — и в зеркале видны были только блестящие пряди их переплетенных волос. Рука мужчины закрывала красную родинку, трогательно украшавшую нежную грудь под его ладонью.
Внезапно отражение исчезло, как будто бы выключили свет. «...Ты настолько моя, я так глубоко в тебе, — мужской голос проникал уже беззвучно, прямо в сознание, — что ты и я — одно и то же, когда мы разомкнем объятия, я останусь в тебе, как и ты во мне, и нам не найти покоя, пока мы снова не станем одним целым, пока мы не вернемся к самим себе через друг друга».
Меня обуяло нестерпимое желание обернуться к нему, к этому неведомому источнику пиршества плоти: прижаться к его заросшей черной порослью груди, ощутить губами кожу на его шеи, втянуть ноздрями его дерзкий запах. Сбросив с себя оцепенение, я резко обернулась. Позади была пустота, залитая лунным светом. Не понимая, что произошло, но, почувствовав, что заполнявшее меня мгновение тому назад счастье вдруг растаяло по моей же вине, я бросилась к окну, словно вспугнутое откровение страсти исчезло именно там, в пустоте тьмы. Длинная сорочка обвилась вокруг ног и не давала мне двигаться. Я отчаянно боролась с ожившими враждебными складками, не желая верить, что это утраченное физическое ощущение было лишь иллюзией. После очередного отчаянного рывка ткань поддалась и лопнула, выпустив меня на свободу. Я почувствовала, что падаю на пол.

Больно ударившись о стену около кровати, я проснулась. В углу спальни горел ночник, отбрасывая тусклый желтый свет на белый потолок. В комнате было прохладно. Я откинула плед и соскочила с кровати на мягкий ковер, застилавший весь пол в спальне. Накинув махровый халат, оставшийся лежать в кожаном кресле вместе с меню, я подошла к подоконнику и закрыла окно. Задергивая грубые льняные шторы, я содрогнулась от вида беззвездного пустого неба. Над озером чернела безлунная ночь.
«Сколько же я спала?» Я вышла в гостиную, — на светящемся циферблате электронного выключателя света было 3.50.
Красная родинка на груди не выходила из головы. Вспомнив, что родинка в зеркале была под соском, слева, я задрала футболку кверху, не успев на ходу сообразить, с какой стороны искать ее на себе. Ни под правым, ни под левым — съежившемся от холода — соском родинки не было.
Все еще не веря своим глазам, я бросилась за подтверждением к зеркалу в ванной. Сорвав на ходу футболку, я перегнулась через раковину и дернула шнурок выключателя. Зеркало честно отражало неумолимую действительность — ни слева, ни справа, нигде вокруг розовых испуганных сосков родинок не было. Я перевела взгляд на свои полные ужаса глаза, потом на острые плечи, глубокие выемки в ключице, где удобно расположились спутавшиеся пряди желтых волос, и выключила свет.
Под звук воды из крана, ударявшейся о дно умывальника, мокрая от слез и воды, стекавшей на грудь без родинки, в полной темноте, я дала себе первую торжественную клятву в своей второй жизни: никогда и ничему больше не удивляться. Ни во сне, ни наяву. Ни в зеркале.
Не обращая внимания на след приснившегося прикосновения — недоконченный круг вокруг ложной родинки все еще жег левую грудь, я выпила целую пригоршню снотворного по дороге в спальню.
И тут же заснула, не успев ни пожалеть себя, ни разобраться, с какой стороны была красная родинка в зеркальном отражении. Не говоря уже о том, кто из нас был мною — черноволосая красавица — там, позади стекла, или я — не отражающаяся в зеркале, но вздрагивающая от прикосновений к ней.