Текст
* * *
Пологий подъём, переулка миры,
Точильщик призывно кричит,
Ушедшей поры проходные дворы,
Тридцатых годов колорит…
Проталинкой в сердце – парадная дверь,
Ступенек наверх череда.
Вот комната наша. Роднее, поверь,
Не будет нигде, никогда.
Бабулин диванчик стоит в уголке.
От кафельной печки – тепло.
На Троицкой улице, что вдалеке,
С закатом играет стекло…
Тот мир от Москвы современной далёк,
Но греет сквозь время его камелёк.
* * *
На ветвях повисло осени монисто,
У берёзы листья нежно-золотисты,
У красавца – клёна золото на кроне
Смешано с бордовым: мантия, корона.
Лишь на ветках нижних цвет зелёный лета.
Взор ласкает эта красок эстафета.
На кустах, где листья с лаковою кожей,
Серебрятся блёстки, славя день погожий.
А на срубе старом, как на пьедестале,
Сказочной семьёю три гриба предстали.
По ковру из листьев медленно ступаю,
Взглядом провожаю перелётных стаю…
* * *
Когда на душе непогода
И кругом идёт голова,
Себя отпусти на свободу
На час или день, или два.
Доставь себе радости малость,
Крупицу тепла подари.
На всё, что в тумане сгущалось,
Сквозь солнечный луч посмотри.
Отбрось обречённости путы
И ветер надежды впусти,
И, может быть, в эти минуты
Увидишь к удаче пути.
Когда на душе непогода
И кругом идёт голова,
Себя отпусти на свободу
На час или день, или два.
ОТЗВУК РОМАНТИКИ
Зовёт душа в неведомую даль,
Где веют бриз, пассат или мистраль,
Где алыми бывают паруса,
Романтиков звучат там голоса.
На карте не отыщешь город Лисс.
Туда не выдают в посольстве виз.
Когда в мир Лисса пропускают нас,
Не изучают профиль и анфас.
Оценивают лишь покрой души
И говорят: «Попробуй, подыши!»
Тот воздух, что запомнится тебе,
Предохранит от серости в судьбе.
Осилишь ты к высокому пути,
За воздухом романтики лети!
Лети душа в неведомую даль,
Где, может быть, находится Грааль
ПОЭТ И ЕГО ЖЕНА
Он прожил с нею тридцать лет,
Шёл вместе с ней сквозь буреломы.
Она была, как стержень дома,
И как надёжный амулет.
Была опорою в беде,
Заботой нежной окружала,
Когда работал, не дышала.
Все думы – о его звезде.
Ей о любви не говорил.
Зачем? Всё сказано когда-то.
Цветы не приносил ей к датам
И безделушек не дарил.
Руке своей не пишут од
И мягким тапочкам - сонетов.
В своих стихах жены портретов
Он избегал из года в год.
Считал, что счастлива. Верней,
Не думал вовсе он об этом:
Не взбалмошная пава света,
Неприхотливый воробей.
Он прожил с нею тридцать лет.
И вдруг…она ушла из дома,
Она ушла, ушла к другому!
Нелепый, дикий, страшный бред.
Цунами на Москва–реке
Его бы меньше изумила,
Чем шаг её. Переступила!
Ушла легко и налегке!..
Он раньше не пускал в стихи
Любовь. Теперь она в них билась.
Вдруг стала всех основ мерилом
Средь отлетевшей шелухи.
Тоска высасывала силы.
За год она его сгубила.
ТЕБЕ
Сегодня десять лет, как нет тебя на свете.
Сегодня десять лет, как я живу одна.
Стучится веткою в стекло полночный ветер
Воспоминаньем о тебе душа полна.
Моя любовь… Она живёт, не иссякает.
Твоя любовь меня хранит и опекает
Из зазеркалья иль из памяти моей.
Защита призрачна, но есть опора в ней.
Стучит настойчиво о стёкла веткой ветер.
Уж десять лет, как нет тебя на этом свете.
Да, время лечит и смягчает сердца боль,
Уже не слизываю с губ слезинок соль.
Смотрю в твои глаза я на портрете,
И слушаю, как стонет, плачет ветер.
Сегодня десять лет…
МАНДЕЛЬШТАМ В ФЕОДОСИИ
Феодосия та, по которой бродил Мандельштам.
Сети улочек узких, скорей иноземных, чем русских.
Разлита акварель по стенам, по садам, по холмам.
Шелест вод о песок, шум дискуссий ночных об искусстве…
Мир бегущей волны и стихов, и гражданской войны,
Где от ложных наветов спасал Мандельштама Волошин.
Средства к бегству даны, только тропы чужой стороны
Не влекут. И беды не почувствовал кожей заложник.
Не провидим судьбы. Уплывая, ревут пароходы.
А он, строчки тасуя, по улочкам призрачным бродит.
ОДУВАНЧИК
Расцветает раннею весной.
Прям, как страж в почётном карауле,
Оживляет он газоны улиц
Молодой, цыплячьей головой.
Но подумать о потомстве срок.
Семенам готовит парашюты.
Не узнать ему детей маршруты.
Ветер им и поводырь, и рок…
Дети разлетелись, он – один.
Голова в заботах облысела.
Выполнил своё земное дело
Не обласканный простолюдин.
СОНЕТ О ФРАНЦУЗСКОМ СОНЕТЕ
(из цикла «История сонета»)
В мир шпаг и мантий, Гизов и Бурбонов
Сонет Италии был завезён.
На новой почве изменился он,
Учёл урок борьбы идей, канонов.
Ронсар. «Плеяда». Выбор эталонов
Диктует диалектики закон.
В катрене первом - предстаёт бутон,
А во втором – цветок, венец вазонов.
В терцете - шип торчит: противоречье…
Неоднозначно мненье человечье.
Итог – баланс воззрений, свойств и сил.
Цуг мыслей стал свободнее с годами.
Зато – порядок рифм остался с нами,
И он поэтам и доселе мил.
* * *
Спросили как-то пессимиста:
«Слова на „А“ скажите быстро».
«Аркан, арест, абсцесс, аврал, –
Он моментально нам назвал, –
Ещё – акула и аптека».
Мы пожалели человека…
Другой – в ответ нам говорит:
«Ажур, апломб и аппетит».
А третий: «Ангел, альт, аллея».
Жизнь – не словарь, но галерея,
Где наш характер, выбор, взгляд
Даруют рай, ввергают в ад…
ТРЕВОЖНЫЙ СОНЕТ
Спираль истории и крах цивилизаций…
Культуру – неженку легко крушит дикарь.
Случалось много раз до нас такое, встарь:
Забвенье опыта и смена декораций.
Вердикт всевышних сил не знает апелляций.
Отбросят прежний дух как ржавый инвентарь,
Другие ценности введут, иной алтарь...
Для них мы лишь фрагмент оценки вариаций?..
Ацтеков города, путь варваров на Рим…
А что, если и мы сейчас уже стоим
Перед лицом такой гнетущей перспективы?
Европы дорог нам и гуманизм, и вид,
А вот детей она не хочет, не родит…
Но много их растёт вдали, на дикой ниве.
МОТИВЫ ЭККЛЕЗИАСТА
1.
Десятый век до новой эры.
Давно не молод Соломон.
Жены побегом удручён.
Печален он. Порой – без меры.
Семь сотен жён в его гареме,
Но он одну Тамар любил.
Забыть её не хватит сил.
Змеёю боль сдавила темя.
О, женщины! Вы, как оковы.
Вы – хитрая приманка, сеть.
Как ваши чары одолеть?
В них суеты сует основы!
Но суета не только в них.
Немало есть сует иных.
2.
Он, Соломон, богат несметно.
Но и богатство – суета.
К могиле движутся лета.
За злато не купить бессмертья!
И этот трон слоновой кости,
Мечей бесценных частокол,
И сказочный стеклянный пол
Преемнику дадутся просто…
Преемник – принц, юнец горячий
Способен всё пустить на слом.
Что будет со страной потом?
Прогноз царя покорно-мрачен…
Предвиденье родит печаль:
Случится то, что было встарь.
3.
Есть время стройки, время слома.
Воздвигли храм – разрушат храм.
Страну растащат по кускам.
Что страны смертны – аксиома.
Забудут мудрость Соломона,
Как он не помнит тех, кто жил,
И труд, и мысль свою вложил
В судьбу людей во время оно.
Искать ключи забытых истин
Другие будут мудрецы.
Вновь вскроют знания ларцы,
Преодолев к ним путь тернистый…
Но взгляда разве нет светлей?
Не может грусть быть сутью всей.
4.
Так в чём же смысл людских стараний?
Он в радости, что труд даёт.
Лишь мудрый радость ту найдёт,
Забыв про тяготы, страданья.
Есть радость любоваться светом:
Не наглядеться на него!
К нему всё наше существо
Стремится. Щедрость неба в этом.
Быть верным Заповедям – радость.
Но праведник и грешник в тлен
На равных перейдут. Рефрен
У книги – горечь и досада…
Закончен труд – «Экклезиаст».
Записан сложных мыслей пласт.
5.
Минули три тысячелетья,
Рожденья стран, расцвет, уход…
А Соломона труд живёт,
Не потонул он в водах Леты.
И повторяют афоризмы
Те, кто читал и не читал
Экклезиаста. Арсенал
Его цитат – в горниле жизни.
И Ветхого Завета чаша
«Экклезиаст» хранит пока
Забвенья вечная река
Не похоронит Эру нашу.
Ничто не вечно на Земле,
Мудрец то понимал вполне.
6.
Читаю Вас, о, Соломон!
Со многим сказанным – согласна,
Но женщин, слабый пол прекрасный,
Вам обвинять всё ж не резон.
Коль не держать в гареме жён
В безделье, тяжком ожиданье
С супругом в очередь свиданья,
Не будут жёны рваться вон!
Была б у Вас Тамар одна,
И Вы её боготворили,
И ей «Песнь песней» подарили,
Не убежала бы она…
Хоть не всегда, но чаще всё ж,
Что ты посеешь, то пожнёшь.
7.
Ещё… мне чужд Ваш мрачный тон.
Да, мудрость нам несёт печали,
Но и восторг от выси, дали!
Не всё так горько, Соломон!
В нас искра Божия горит,
В песчинках малых мирозданья.
Творим, мечтаем, копим знанья,
Нас тайны манят, как магнит.
Хоть на мгновенье, хоть чуть-чуть
К делам Божественным причастны.
И это ли не повод к счастью?
Нам в мир сей дали заглянуть!
Есть Высший смысл существованья!
Жизнь – дар, завет, звено, деянье!
----------
Но… можно ль спорить с мудрецами,
Когда поверхностны мы сами
ВАЛЬС
(из цикла «Танцы»)
Люстры горят,
и сверкает паркет.
Вальса круженье,
полёт, пируэт.
Рыцарь всесильный –
мужчина сейчас,
Он ей опора,
надежда, указ.
Чутко движения
ловит она.
Нитка дороге
иголки верна.
Он не уронит,
удержит, и ей
Сладко быть слабой
в раскладе ролей.
Кончится танца
старинного стиль.
Снова добытого
равенства быль.
Вальсу спасибо,
ведь дарит он нам
Право ведомыми
плыть по волнам.
* * *
А она, как ни крути, всё ближе…
И кончаются листки календаря.
Тело уж давно на ладан дышит,
Над душой взошла вечерняя заря.
Но заря та - с утреннею схожа:
Завораживает лик земных чудес.
И чем дальше, тем душе дороже
Люди, звёзды, соловьи, озёра, лес…
Дороги, как глохнущему – звуки,
Обречённому ослепнуть – солнца свет.
И мечтая оттянуть разлуку,
Молит сердце увеличить лет бюджет…
Столько дел несделанных осталось,
Чувств не отданных, возможностей души,
Ну а времени в запасе - мало…
Время жизни, к эпилогу не спеши!
БУФЕТ
Буфет привезли на извозчике в канун Нового, 1910, года; осторожно внесли по парадной лестнице на второй этаж и установили в просторной гостиной. «Ах, какая прелесть! – обрадовалась пожилая, хрупкая дама, хозяйка квартиры. – Резные гроздья винограда, таинственные тропические кущи... А какие стёкла! В них будут играть огни люстры, огни ёлки. Да, буфет делал Мастер!»
Буфету было лестно слышать восторженные отзывы о себе, о своём создателе Тимофеиче. «Похоже, я попал в хорошие руки», – думал буфет. Меж тем, прислуга Даша заполняла его выдвижные ящички столовым серебром, накрахмаленными салфетками… Нежные фарфоровые чашечки, хрустальные фужеры, безделушки смотрелись в стёкла буфета. А нижний этаж его хранил ароматный чай, купленный на Мясницкой; кизиловое, клюквенное и персиковое варенье с орешками. В среднем закрытом отделении лежали сыры от Елисеева, печенье от Филипова… «Не буфет, а цельный дом!» – говорила Даша. Постепенно буфет полюбил и пожилую даму,
Анну Станиславовну, и её нежную, похожую на статуэтку, дочку Алину, и мужа Алины - морского офицера Виктора, и толстуху Дашу. По вечерам он слушал, как Алина играет Шопена, как читает Блока Виктор. Буфет подсматривал за пасьянсами, которые любила раскладывать пожилая дама, сидя в креслице за ломберным столиком. Высокая белоснежная кафельная печь – голландка испускала мягкое, расслабляющее тепло. Было уютно, спокойно. «Жаль, что я бессловесный и не могу сказать этим милым людям, как мне хорошо среди них», – думал буфет.
Потом началась война. Её называли Мировой. Ушёл воевать Виктор. Алиночка стала работать сестрой милосердия в госпитале по соседству. За войной пришла революция. Виктора так никто больше и не увидел. Даша уехала куда-то с заезжим
красноармейцем. Из буфета исчезли банки с вареньем. Чай пили теперь только морковный. Не было больше ни печенья от Филипова, ни сыров от Елисеева, да и сами Филипов и Елисеев, как говорили, растворились в потоке времени. Постепенно стало исчезать из буфета столовое серебро: его меняли на хлеб и картошку. То, что не успели поменять, конфисковали бравые парни в кожанках. Вскоре явился грозный управдом: Алиночку и старую даму уплотнили. За стеной, в бывшей спальне, поселился польский пролетарий Сигизмунд с деревенской женой Марусей и двумя детьми. В бывшей комнате Анны Станиславовны разместилась ещё одна семья с детьми. Ребятишки носились по коридору, и фарфоровые чашечки в буфете жалобно позвякивали. Но дети были хорошими, и буфет к ним привык, а потом и привязался. В закрытых ящиках буфета теперь хранили картошку и квашеную капусту. Это был, конечно, нонсенс. Но… как говорила Анна Станиславовна: «С´est la vie!». Постепенно жизнь начала налаживаться. Алиночка работала машинисткой в какой-то конторе. В буфете появились продукты из числа почти забытых. Но… в конце тридцать первого года Алиночку неожиданно выслали: с запозданием вспомнили, что она была женой белого офицера, который то ли погиб, то ли вредит где-то рабочее-крестьянской власти… Бывшую гостиную перегородили фанерной стенкой, прорубили ещё одну дверь. Анна Станиславовна жила теперь в маленьком отсеке, к счастью, возле голландки. Буфет, с его старорежимными габаритами, в её клетушке не помещался. Он остался в другой части комнаты, отошёл вместе с квадратными метрами к семье бывшего латышского стрелка, а теперь работника наркомата Иосифа Ивановича, его жены – учительницы Розы Моисеевны и их трёхмесячной дочки Октябрины, которую все звали Олечкой.
Истощённая крохотная Олечка плакала ночи напролёт. Буфет не сразу понял: девочка плакала от голода. У Розы Моисеевны пропало молоко, а купить его в торгсине было не на что. Из еле слышных разговоров Иосифа и Розы буфет знал, что с продуктами
в стране совсем плохо, а на Украине вообще страшный голод. Но об этом нельзя говорить вслух. Голодающие бегут из деревень, если удаётся. Маме соседки Маруси повезло: она
вырвалась и поселилась пятой в бывшей спальне. Между тем, приближалась зима. Родители Олечки поставили печку – буржуйку. Копоть от неё оседала на стенках буфета, но он старался не обращать внимания на такие мелочи. Лишь бы все были живы и здоровы. Буфет уже не стоял у стены, лицевой стороной к окнам. Теперь он отгораживал столовый уголок от спального. Буфет привык видеть свет в окошках. Без этого ему было грустно.
Следующий, 1933, год, как и все последние, начался без ёлки. Украшение ёлок считалось буржуазным пережитком. А старый буфет так любил новогодние ёлки. В одну из январских ночей во сне тихо скончалась Анна Станиславовна. Она умерла в своём, не видимом буфету закутке. Соседи её похоронили, и Сигизмунд, с присущей его классу решительностью, предложил, не мешкая, снести фанерную перегородку, чтобы семья Олечки получила доступ к голландке. «Ребёнку тепло нужно. Печка одна, значит и комната одна», – заявил он, не обращая внимания на мягкотелые, интеллигентские причитания Розы, боявшейся кар за самоуправство.
Буфет давно понял, что пролетарий Сигизмунд, несмотря на отсутствие образования, человек благородный. Ближе к ночи Сигизмунд, второй сосед – Фёдор и отец Олечки за какой-нибудь час снесли стенку. Кары не последовали. Буфет снова поставили лицевой стороной к окнам. Он уже не играл роль ширмы. Ширму, настоящую, хотя и не совсем целую, Роза Моисеевна купила по случаю на Сухаревке. Её привезли на извозчике. Буфет с удовольствием смотрел на ширму: они были из одного далёкого, но милого его сердцу времени…
Постепенно буфет полюбил и Олечку, и её маму, и даже её отца, хотя тот и считал, что вещи связывают человека. Буфет пригляделся к бывшему латышскому стрелку и
пришёл к выводу, что Иосиф тоже человек благородный. Со времён Алиночки и Виктора это было для буфета высшей похвалой. Да, Иосиф, как говорила Роза Моисеевна, был немного зашоренным, но он был бессеребряником, никогда не повышал голоса, запоем читал книжки. Ну а водки в квартире вообще никто не пил. К счастью, думал буфет, вспоминая запои своего создателя – Тимофеича.
Года через четыре в комнате поселился страх. Буфет видел, как родители Олечки
вскакивают ночью от шороха шин по булыжной мостовой их тихого переулка, в темноте
смотрят в окно. Буфет знал: они ждут ареста. Ему вспоминался арест Алиночки. Неужели
опять, думал он… «Стены имеют уши», – шептала Роза Моисеевна, как когда-то Анна
Станиславовна. Вскоре мама Олечки уговорила мужа уехать в длительную командировку
на север, от греха подальше. Он уехал, и всё обошлось. В их квартире жили порядочные
люди. Никто из них не польстился на чужие квадратные метры, не писал доносов…
В тридцать девятом году Иосиф благополучно вернулся домой. Олечке было уже семь лет. Она росла худенькой, болезненной, но умненькой девочкой. Она любила мечтать, глядя нарезные кущи буфета о дальних странах. Когда приходили гости, Олечку ставили на табуретку, как на эстраду, и она читала стихи Пушкина, Фета…Соседские дети были уже старшеклассниками. Зимой они, два мальчика и две девочки, отправлялись на каток в сад «Эрмитаж» или устраивали танцы на кухне под патефон, лавируя между плитой и тремя тумбочками с примусами и керосинками. Хорошие были времена!
Потом началась Отечественная война. Ушли на фронт и Иосиф Иванович, и Сигизмунд, и его сын Рэм, названный в честь революции, электрофикации и мира, и Фёдор, и сын Фёдора Алёша. Иосиф Иванович по возрасту мог остаться дома, но ушёл добровольцем. Роза Моисеевна и Олечка – Октябрина уехали в эвакуацию.
Дверь комнаты запломбировали. Всю зиму буфет мёрз. По ночам он слышал разрывы бомб, тряслись гранёные стаканы и тарелки на его полках. В стёклах буфета отражались
лучи прожекторов, шарящих по небу. Буфет боялся сгореть понапрасну вместе с домом от залётной зажигалки. Но остающиеся в доме соседи, тётя Маруся, её дочка Янина, другие
женщины и подростки, дежурили по ночам на крыше; иногда им приходилось тушить зажигательные бомбы песком. Через стенку до буфета доносились разговоры об этом.
Фашистов от Москвы отогнали, но… начали приходить похоронки. Первыми погибли мальчики, Рэм и Алёша. Потом принесли похоронку на Сигизмунда.
Олечка и Роза Моисеевна вернулись в сорок третьем. Роза работала с утра до ночи. Олечка после школы сама топила буржуйку. Картонный репродуктор рассказывал о новостях. В сорок четвёртом вернулся Иосиф Иванович. Буфет сначала его даже не узнал: у Иосифа не было обеих ног, и он катался теперь по комнате на доске с колёсиками. Выйти из дома он не мог. Иосиф страдал от беспомощности и безделья и читал, читал… Ещё через полгода без правой руки вернулся сосед Фёдор. Иногда он пил и пытался склонить к этому Иосифа, но тот держался. В день Победы все побежали смотреть салют. Только Иосиф остался в комнате. Тогда буфет впервые увидел, как он плакал.
Время шло. Олечка стала студенткой. Иосиф умер от инфаркта. А буфет старел, его начали есть жучки. Никто с ними всерьёз не боролся: все были заняты другими, более важными делами. Буфет никого не корил за это. Он радовался успехам хозяек, тому, что на полках снова появились варенье, печенье, хороший чай. Он был альтруистом, как и
большинство окружавших его людей.
В пятьдесят шестом случилось удивительное событие: в квартиру позвонили, и буфет с радостным изумлением увидел Алиночку. Она очень постарела, кожа её была испещрена морщинами, у неё даже спереди не хватало нескольких зубов. Но это была она!
– Я вернулась в Москву, – сказала Алиночка Розе Моисеевн. – Не обессудьте, захотелось взглянуть на квартиру, на буфет.
– Мы в любой момент отдадим его Вам, – заверила Роза.
– Спасибо, но в моей комнатке его не разместить, – вздохнула Алиночка.
Она провела мозолистой, с распухшими суставами рукой по резным кистям винограда.
Вспомнила, должно быть, Анну Станиславовну, Виктора, а, может быть, и ёлку далёкого 1910 года. От чая Алиночка отказалась. Больше буфет не видел её никогда.
А ещё через пару лет Розе Моисеевне и Олечке дали ордер на отдельную квартиру на окраине. Они были так счастливы. И буфет был счастлив за них, хотя для него в их малогабаритной квартирке, конечно, не было места. И брать буфет, даже задаром, никто не хотел: не модный, размеры не те, да и жучки… «Не товар, – сказал дворник Муса, – разве что на дрова сгодится».
Буфет с трудом выволокли во двор, поставили между дровяными сараями и старой помойкой. Муса пошёл за топором и пилой. «Ну что ж, – думал старый буфет, – это не такой уж плохой конец. Я умру, служа людям, давая им тепло, а медную ручку от моего ящика взяла на память Олечка». Вернулся Муса с пилой. Пила вонзилась в стенку буфета, брызнули опилки… Старый буфет умер так же молча, как и жил.
В 1996 году Оля, Октябрина Иосифовна, готовилась к отъезду из страны. Среди вещей, которые надлежало выбросить, раздать или взять с собой, она увидела ручку от старого буфета. Ей припомнились резные кисти винограда, таинственные тропические растения, родители, дом в тихом московском переулке.
СЕРЫЙ
Ему не повезло в жизни, но он об этом не догадывался. Происхождения он был самого что ни наесть плебейского, дворовый беспородный пёс средних лет, неказистой наружности: серая свалявшаяся шерсть, торчащие рёбра, грустные глаза… И хозяин его тоже был худым, серым, с кудлатой шевелюрой. А вот души у пса и хозяина были разные. Душа хозяина была, как грубая, неотёсанная чурка, а пса угораздило родиться с душой нежной, он жаждал дарить любовь. Но ни хозяину, ни его друзьям – собутыльникам собачья любовь была не нужна. И сидел пёс на цепи, стерёг дом, хотя ничего мало-мальски стоящего в стенах этого дома не было.
Однажды хозяин сказал, что его хибару сносят, он получит однокомнатную квартиру в хрущёвке, там для пса места не будет. Сообщив это, хозяин повёл пса в неизвестном направлении. Собачье сердце сжималось в неведенье. После долгого пути они остановились у проходной, ведущей к большому серому зданию. Хозяин не без труда прочёл название: «Институт экспериментальной физиологии и патофизиологии». «Тьфу, язык сломаешь», – раздражённо пробурчал он. И уже другим, заискивающим голосом обратился к охраннику, молодому, рыжему и, как сразу почувствовал пёс, доброму парню: «Я, это, пса продать желаю. Он сторожить сгодиться, а может для опытов. Здесь, говорят собак и кошек режуть. Мне за него много не надо. На бутылку. И делайте с ним, чего хочете!»
Пёс внутренне сжался. Как это: «режут»? Не смотря на обстоятельства, он хотел жить и смотрел умоляюще на рыжего парня, который должен был решить его судьбу. Глаза пса и парня встретились.
– Ну, и чего ты так испугался? – ласково спросил парень. – Не бойся. Никто тебя здесь не обидит. А как тебя зовут?
– На Серого откликается, – ответил хозяин. Он радостно зажал в кулаке трёшку и, даже не взглянув на пса, поспешил к ближайшему гастроному.
– Что же, Серенький, поздравляю тебя с переменой в судьбе. О хозяине не тоскуй. Он того не стоит. Будешь жить здесь, науку охранять. Сторожа у нас – люди хорошие, не обидят. Раз в три дня буду я дежурить. В остальные дни в институте учусь. Зовут меня Лёшей. Подружимся. Вымою тебя, расчешу, накормлю. Глядишь, жизнь и наладится!
От Лёши шло мягкое тепло, и Серый начал успокаиваться.
– Это хорошо, что в охране собака будет, – одобрил появление Серого начальник Лёши, пожилой отставник Савельич.
Пёс предстал перед ним уже чистым, тщательно расчёсанным. Всем своим видом Серый демонстрировал горячее желание верно служить.
– Со временем ещё пару собак взять можно,– сказал Савельич.
Несколько дней Серый гадал, какими будут новые собаки. И однажды тёплым, ласковым летним вечером появилась Она – беленькая пушистая собачка с восхитительным именем: Белочка! У неё были стройные, точёные ножки; изящный, игривый хвостик; остренький носик и прекрасные, радостные и лукавые глаза. А какой аромат исходил от Белочки! Дурманящий, нежный, призывный… Серый влюбился с первого взгляда, первого вдоха.
Ах, как они были счастливы! Он оставлял ей лучшие куски мяса, вкусные мозговые косточки, ходил за ней, как тень… Когда темнело, они вместе смотрели в небо, на единственную звезду, свет которой не могли затмить огни города; на тонкий, задевающий душу, серп месяца или луну, полную, загадочную, зовущую ввысь. Иногда к Серому и Белочке присоединялся Лёша. Он тоже смотрел в небо и порой читал вслух что-то ритмичное и напевное. «Это – стихи», – говорил он.
А потом случилась беда, которую Серый и предвидеть не мог. Однажды сторож Ерофеев привёл в институт ещё одного пса, огненно рыжего, поджарого. Новичок был выше, моложе и явно сильнее Серого. У него был гордый профиль победителя и имя Лорд. И Белочка, любимая Серым Белочка, смотрела на Лорда с немым обожанием, а потом направилась к нему особой заигрывающей, обещающей, завлекающей походкой. А Лорд смотрел на неё поощрительно…
Серого Белочка больше не замечала. И он старался держаться поодаль от новой пары, не смотреть в их сторону. Но куда деться? Всё рядом. Можно закрыть глаза, но уши… Это счастливое повизгивание Белочки!.. Таким ли оно было в пору их любви?. Нет, не таким!.. Серый лежал в дальнем углу, носом к забору, прикрывал лапами уши и всё-таки всё слышал…
Вечером следующего дня Лёша говорил Ерофееву:
– Слушай, увёл бы ты отсюда этого Дон Жуана. Видишь, как Серый переживает?
– Преувеличиваешь ты, студент, насчёт собачьих переживаний! – ухмылялся Ерофеев, – Лорд – молодец, молоток, настоящий кобель, а Серый твой по всем статьям – слабак! А побеждает кто? Сильнейший! И нечего тут нюни разводить! Закон природы.
В ту ночь дежурил Ерофеев. Серый попробовал подойти к Белочке, но она ощерилась на него, тут же грозно зарычал Лорд. Серый униженно побрёл к забору, в ставший уже привычным угол. Было противно, обидно. Как она могла всё забыть? Ему хотелось выть, но нельзя, стыдно показывать свою боль. А боль вдруг стала иной, физической, режущей сердце, разрывающей грудную клетку.
Утром Лёша пришёл на работу. Серый лежал, закрыв глаза. Из-под сжатых век текли слёзы. Дыхание было частым, булькающим. Сердце неровными толчками билось о рёбра.
«Что с тобой, Серенький? – всполошился Лёша. Он остановил, проходившего мимо аспиранта: «Глеб! Посмотри, что случилось?! Пёс последнее время переживал, мучился. Похоже, надорвался!»
Аспирант дотронулся до артерии Серого. «Слушай! А у него аритмия! И, похоже, отёк лёгких: в груди всё клокочет. Давай быстро, но осторожно переправим его в лабораторию!» Серый чувствовал, как его подняли, понесли.
– Надо снять кардиограмму, – услышал он девичий голос.
– Братцы, да у него инфаркт! Обширный! Ну и ну! – чуть позже воскликнул аспирант. – Леночка, быстро морфин, камфару, а то потеряем пёсика!
– Потерпи, милый, – говорила, делая уколы, девушка, – сейчас легче станет.
Серому и впрямь стало легче. Боль отпускала. В тумане он увидел Белочку, не теперешнюю, скалившую на него зубы, а прежнюю, нежную, любящую…
«Надеюсь, будет жить», – сказал Глеб.
Лёша вышел из помещения института во двор. В носу щипало. У проходной резвились Лорд и Белочка.
Через месяц Глеб перевёз идущего на поправку мохнатого пациента к себе домой: на постоянное место жительства. Для Серого начиналась новая жизнь.
