ДЛЯ ЁЛЫ И что из того, что ты сидела не так как все? Ты меня ещё спрашиваешь как? Отвечу! Наклонив голову, опустив свои грустные глаза до степени обиженной, поруганной девушки… но ты ведь не была таковой?! Я видел, что ты приёмная дочь зелёного луга. Одинокая луна с острым подбородком смотрела сосредоточенно, оценивающе. А ты думаешь, мне комфортабельно было ощущать себя в роли подмикроскопного объекта?! Сначала это происходило профильно, но потом, когда заря бешено выпрямилась над тучами небосвода, я смог вообразить, что мое маленькое, крошечное представление о запуске в космос нового «Союза», не помню, правда, под какой маркой и под каким номером не упадёт в мировой океан. Не помню твоей обуви, у меня нет такой, она кожаная, вылизанная подмастерьями пьяного рукава, строчащими новую моду, определяемую общественным интересом. Несколько задумчивой мне показалась твоя улыбка, из далёкого прошлого: несбыточные июльские галлюцинации, перемешанные с отборными морепродуктами. А где - то пахнет табаком, но не тем, который ты привыкла втягивать в свои пурпурные ноздри, а дешёвым. Но не подумай, что это определяет мой социальный уровень, я просто хочу казаться обычным человеком, стоящим, в ожидании ответа у телефонной трубки, которую ты не решаешься опустить в подсоленную воду, набранную тобой в ванну, где ты решила очеловечить независимое отношение к отрицательному заряду аккумуляторной батареи, от которой ты подзаряжаешься, читая мои стихи беляночки, придумывая образ невидимого прохладного пешехода ,испытывающего непреодолимое желание отпустить на волю (где-то в районе центральной площади) суеверное миропонимание, тем самым очищающего дворовое восприятие нового мира. А ты всё просишь… покажи билет? Но ведь я могу приехать лишь вечером, хотя выезжаю из дома ранним утром, когда билеты пробивают своим клювом серые чайки, дробя мне кости, той самой ладони, которую я случайно подставил под гильотину компостера. И сколько всего предстоит мне рассказать, что все аптечные палатки забиты пенопластом, ватой, специально сбитой в формочках, напоминающих твои ежемесячные колебания между «нет» и «ну может быть» и… А тот танец, длящийся 3 минуты, хотя всё было во власти твоего бежевого радио, выменянного у торговца чёрным золотом. Качество алкогольных напитков, преподнесённых прыгающими насекомыми, тренькающими в травяных пространствах, меня ни чуть не удовлетворило, ведь тебя тянуло к не испробованным смесям горячего и индийского, а я более предпочитал испробованные пропорции и взаимоотношения холодного и романского. Ты смеялась над этим. Что же не серчаю на тебя и тоже смеюсь в уголке твоей улыбки, слетая поцелуем в теплый летний воздух, мечтая о возращении в соприродное моему настроению потрепанное состояние. Ты, выпачканная в золе, лезешь целоваться в красные после дешёвого вина губы, не замечая, что ещё слаба и не восстановилась после вчерашней вылазки. Я сочувственно оглядываю внешнюю сторону твоей левой лодыжки, но не замечаю на ней открытых для воздуха пор и пренебрежительно отзываюсь о ситуации в современной экономике. Память, что-то подводит стрелки настенных часов, бешено тикающих в предрассветных актёрских эпизодах, снимаемых публичными режиссерами, записанными на приём к психотерапевту. А что тогда остаётся делать, когда ты и я безудержно счастливы от того, что над землёй встало солнце первобытным человеком, машущим лучистой палкой?! Я обижусь, если сейчас не выпадет снег, ну, в самом деле, что это такое? Тебе солнечно, но я не хочу, чтобы на меня дул свежий ветер, и не хочу собирать на своём плече солнечные лучи. Подавай снег! Вот я соскучился по прошедшей, скрытой подлости зимних вечеров! Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я?! Люблю кушать снег. С самого детства уплетал морозную свежесть за обе щеки, засовывая заготовленные заранее слепленные снежки. А твоя пустыня ещё 2 месяца будет транжирить мои деньги, как безнадёжная проститутка, желающая носить, золотые украшения с изумрудными вкраплениями. И чего ты рядом со мной сейчас лежишь? За одно лишь спасибо, за то, что я звоню тебе по 5 раз в день. Я ведь с тобой только 2 месяца назад познакомился, а ты уже лезешь ко мне со своими предложениями, о том, как обустроить лужайку во дворе дома, где живёт злая до безобразия собака, мнущая под себя все твои грёбаные идейки. Я ведь мечтаю не о цветочках, которые с радостью вплету в твою белокурую головушку, а о бело - пьяной зиме, ты же видишь, что вокруг WAH-WAH инфузории размножаются со скоростью 60 минут в час. Ты мечтаешь о Китае, я - о деревенской приусадебной нищете. Вместо того, чтобы запустить тарелкой в расписанную под хохлому стену ты обеззараживаешь нож, которым собираешься отрезать хлеба. А, ты уже кормишь меня с ладони? Ну и что из того, что я буду хранить тебя под верблюжьим одеялом, на кровати, где иногда вывих ноги производил на всех впечатление заунывного дешёвого представления. В поисках сюжета, для своей паршивой газетёнке ты готова выйти на мороз совсем без одежды, но сейчас тепло, и ты для других целей выдалбливаешь дыру в стене. Не думай, что мои соседи ещё ждут тебя за кухонными разговорами. Как капли с неба на меня сошла благодать. Ты улыбаешься и восхищаешься непонятно какими ритмами. И что тебя в них заводит? Ты всего лишь чувственная, я не нахожу в тебе никаких физических преимуществ перед другими. О тебе говорили, что ты хроменькая, а мне всё равно, я и сам наполовину увешан порочной предрасположенностью к бегству. И мне, тем не менее, приятно, выше поясничного отдела костей, ощущать прикосновение твоих мыслей о микроскопическом строении высокомолекулярных частиц, разведанных в своем гнилом организме неким ученым из солнечной Италии. Ритм… от всего необходимо держаться на расстоянии, а ты лезешь, всё время лезешь, ты, наверное, не понимаешь той опасности, которая нависла над тобой, и даже не хочешь слушать меня, как будто меня здесь нет. Повернись ко мне, не надо отворачиваться к зеркалу, ведь помада от тебя никуда не убежит, и зеркало крепко висит на шурупах, так что послушай… не хочешь? Мне тоже чего-то расхотелось тебе объяснять. Бей по кастрюлям деревянными ложками, стучи изо всех сил, прыгай на кухне в своём стареньком халате, подаренном тебе мамой, если тебе хочется, если ты не можешь по-другому выразить свои чувства, хотя на улице светит солнце!!! Ты делаешь всё что хочешь: пьянствуешь, вешаешься, подкармливаешь во дворе собак и кошек. Они полумертвые от твоей заботы ползают, как весенние гусеницы по двору и лениво лают и мяукают и, можно сказать, стали весьма добродушными. Только я хожу по городу какой-то приободрённый не измученный, полный сил. Так скажи, отчего это со мной такое? Я хочу узнать, а ты всячески противишься, тому чтобы я хоть раз спросил тебя о тебе? Я уже столько о себе всего намолчал, что у тебя, наверняка, сложилось впечатление о том, как меня избивали в детстве соседские ребята, с которыми я научился, но не выучился… Ты другая, не та, какую я извлекал из этого, придуманного мною пространства. Ты разворачиваешься как танк на небе Аустерлица, я же представлял тебя всю усыпанную цветами, нет эти представления были скорее всего у моего друга, увидевшего тебя, хотя другой отозвался о тебе чрезвычайно негативно, может, потому что он страдал от непонимания, и был заядлым любителем компьютерных игр; я же сразу принял тебя, хотя лил дождь, и я собирался пойти за билетами на концерт дворовой группы, играющей пьяно-тухлую депрессивную музыку, суть которой заключалась в истеричном осмеивании неудачно выбранных ими же самими рифм, которыми они хотели украсить наши взаимоотношения. И какие-то песни звучали на иностранном языке, но ты сказала, что не любишь Rock & Roll, и тогда, я вытер свой запотевший от твоего дыхания лоб. Ты сказала мне, чтобы я окорябал тебя, чем – нибудь кактусным по своему происхождению, однако сама прятала под подушкой еловые ветки, за что я и прозвал тебя Ёлой. Ты болела зимой, и я не мог тебя встречать по привычному расписанию, ровно в 19.30, возле твоего обиталища. Но однажды ты предложила переехать ко мне, на что я дал согласие, и мы стали жить в консервной банке, которая вызывала у тебя глубокое сочувствие, и ты стала потихонечку в ней прибираться, правда не хотела готовить и протирать пыль тряпкой, т.е. кусочком своего старого платья. Ты отвратительно готовила, и я заработал гастрит. Тебе было лень есть. Булка на завтрак обед и ужин составляли твой обычный рацион, в то время когда моё тело требовало постоянной подзарядки и не только твоими обещаниями об осуществлении мечты, кроящейся в одной из небесных звёзд. А «ЧИЖ» пел про колокольчики в твоих волосах, кончики которых секлись, и ты возмущалась по этому поводу, а я сохранил два твоих волоска, оставшихся у меня на черной майке, которые нынче лежат у меня в столе. Если ты помнишь, я говорил тебе об этом? Я представлял тебя играющей на бас – гитаре, но ты сказала мне при нашей первой встрече, что не знаешь такого инструмента, и я понял, что мне придётся петь одному и играть на своей раздолбанной шестиструнке. Слёзы скатывались, мне на рубаху, когда ты уезжала в длительную поездку за золотом. Радостная с похмелья ты приезжала всегда с подарками и дарила их только своим знакомым, мне же ничего не оставалось, кроме фразы: «Спокойной ночи» и « Я тебя люблю». Ты отворачивалась к стенке, а я спал почти на краю дивана… нет, не спал, а контролировал своё тело, чтобы оно не упало при повороте влево. Как – то раз ты причёсывала мои волосы новой расчёской, купленной в подземном переходе у кришнаитов, - я выкурил целую пачку сигарет и потерял сознание, меня откачивали твои подруги, от которых ужасно воняло семечками и пивом, поэтому пришлось очнуться немедленно и вновь выкурить пачку, но уже твоих сигарет, от которых меня тошнило целое утро, и даже ночью я умолял тебя оставить эту привычку в кармане старого пальто, привезённого тобою из Польши. Мы построили хижину и стали жить в ней. Ты сломалась уже на втором часу, не выдержав тишины. У тебя лопнули перепонки, и я ни коим образом теперь не мог докричаться до твоего « Спокойной ночи» или «Я тебя люблю». Ты совсем сошла с ума без цивилизации, сны казались трёхмерными, а реальность – двухмерной, - тебе захотелось жить. Ты живешь и поныне, но я не желаю спать вместе с тобой. Я просыпаюсь в четыре утра, готовлю себе суп, затем ем его с черным хлебом, а когда начинаю чувствовать, что сытость мою никому не понять, принимаюсь за растирку твоего посиневшего, обездвиженного тела, желая тем самым продлить твоё пребывание в постели, в первую очередь для себя. Я достаю из буфета бутылку недопитой нами водки, наливаю немного в ладонь и начинаю растирать сначала ноги, опухшие, сизые, неприятно толстые, такие толстые, что цепочка, которую ты носишь на левой ноге растянулась до такой степени, что образует теперь кровоподтёк; ещё пару дней без массажа и цепочка порежет твою ногу, и тогда мне не удастся тебя сохранить… для себя, для жизни, для своей жизни, где ты присутствуешь как предмет моего… именно моего мира, а там у себя ты, наверное, с кем - нибудь другим разговариваешь, и растираешь мой живот, пульсирующий как сердце…