1

     А во времена то было давния – во времена давния да тяжёлыя.
     А и шёл Змей-Тугарин землю зорить – землю зорить да землю руськия.
     А и плакала земля под его стопой – под его стопой да стопой чёрныя.
     А и люди плакали слезами горкима – слезами горкима да слезами кровавыма:
     «Ай не бывать над землёю Яру-солнышку – Яру-солнышку да ненаглядному!»
     А и жил тогда славный молодец – славный молодец да Святогор-богатырь...

     -- Всё, бабушка, хватит! Надоели мне твои басни! – я топнула ножкой и обиженно поджала губы. – Только и разговоров что про богатырей могучих да молодцев славных. Да про всяких там гусляров-пахарей. Надоело!
     Бабушка устало вздохнула, поставила корзину наземь и присела на пенёк. Стряхнула с понёвы иголки сосновые, сложила руки морщинистые на коленях... Сколько же ей годков? Ещё на Купалу батюшка сказывал, что видела она самого князя Буривоя дитём неразумным, а князя того уж, почитай, лет двадцать как нет. Ушёл князь наш воитель к Сварогу и пьёт с ним сурью в чертогах его в Сварге. И сама она мне не бабка, и батюшке моему не бабка. Прапрабабка, кажется... Так сколь годков ей, ежели до сих пор в лес по грибы-ягоды ходит и меня, молодую, вперёд себя не пущает?..
     -- А про кого ж сказывать, внученька моя? Про волка, что ли, серого? Аль про лешего?
     -- А хоть бы и про лешего! Всяко лучше, чем про богатырей энтих твердолобых. Только и умеют, что мечом махать. «Налево махнёт – улочка, направо – переулок», - передразнила я её хриплый голосок. – Не хочу боле таких басен!
     -- Так про лешего в лесу поминать нельзя, - опять вздохнула бабушка. – Помянешь – он тебя в миг заплутает. Может, стоит уже за той елью, слушает нас да кознь чёрную мыслит.
     Я невольно вздрогнула и обернулась на вековую ель, что стояла у меня за спиной. Могучая ель, мудрая, не каждый муж такую обхватит. И лапы у неё широкие, тяжёлые. Вон как к земле тянутся; нависли над нею, будто покрывало над невестою, и не разглядишь так сразу, кто за ними прячется... Я не то что пужливая, вовсе нет. Я и с парнями соседскими дралась, космы им выдёргивала, и на охоте супротив медведя с рогатиной выходила, и бабке своей всегда слово поперёк ставлю... Но лешего, дядьку лесного, боится даже мой батюшка, а батюшка мой самый смелый человек во всей округе. Даром что про него самого басни складывают, будто о богатыре каком!
     -- Ты, бабушка, скажешь тоже...
     Я постаралась придать личику выражение полного безразличия, дескать, не напугаешь меня, не на ту нарвались, но за бабку всё же спряталась. Чем бес не шутит? Вдруг там и в самом деле лешак стоит?
     -- А хочешь баснь о витязях князя Кия? Они все у него как на подбор – молоды да пригожи. Да в бою удалы, аки внуки Стрибожьи. Видывала я одного в граде Голуне. Ох, и хорош же парень был – высок, плечист, усищи в разные стороны торчат, что твои крылья! Вот бы тебе такого.
     -- Бабушка! – возмущённо вспыхнула я. – Какого ещё «такого»? Что это за намёки вообще?!
     -- Да какие, внученька, намёки. Тут уж намекай, не намекай... Замуж тебе пора, вот что. Засиделась ты в девках дальше некуда. Ещё годок-другой – и никто на тебя, горемычную, не взглянет.
     -- Фыр! – фыркнула я, сморщив носик. – Вот печаль-то. Да нешто мне жаль будет? Да я о том только и мечтаю, только и вижу во снах, как все энти кобеляки по норам своим разбегутся!
     Тут я покривила душой. Замуж идти я и вправду не хотела, непочто пока, а вот что б не смотрел на меня никто... Права бабушка, засиделась я в девках. Опосля перунова дня девятнадцатый годок пойдёт. Сверстницы мои давно мужатыми бабами стали, детишек не по одному нарожали, а я как бегала с косищей до полу, так до сих пор и бегаю. И ещё бегать буду, ибо нет в пределах наших такого мужа, коему бы я на шею кинулась. Не то, что у нас вообще мужей достойных нет, просто такого, что б не только об оружье своём да о подвигах ратных думал, а и о любви, о звёздочках ясных в ночном небушке. Ах, какие же они красивые, звёздочки эти! Так и блистают, так и блистают!..
     И всё же, что бы бабка там не говорила, а смотреть на меня парни ещё ой как долго будут. Я девка красивая, очень красивая. На красу мою любоваться едут аж из земли словенской, и из земли ляшской, и из земли полянской, а молва и того дальше бежит – до самых ромейских городов каменных. Мне об этом проезжий купец сказывал. Сам он не наш, не руських кровей, а то ли грек, то ли фряг, то ли ещё Дажьбог знает кто. Но сказывал, что в края наши заехал исключительно моей красы для. Что б, значит, полюбоваться, душу свою мною порадовать да назад возвернутся. Уж не знаю, кто ему про меня наплёл, но гостинцев он навёз цельну гору. Да гостинцы те всё заморския, фрусталь да хфарфор, да ещё чего-то чему я словов не знаю. И пока я гостинцы разбирала да разглядывала, он с чего-то решил, что я за него замуж пойду, и полез ко мне обниматься. Откуда ж ему знать, бедолаге, что батюшка меня сызмальства ратному делу учил. Подняла я грека этого легохонько за ухо да приёмчиком богатырским в дверь и выбросила. Неча к девке лезть, коль та не просит!
     Да, красивая я: и личико, и фигурка, а уж коса русая – ни один муж мимо пройти не может, что б шею себе не свернуть... Вот только характером меня боги обидели. Нет бы сделать покладистой да сговорчивой – куда там! Вся будто б из огня – вспыльчивая, неусидчивая и за словом в карман не лезу. Сколь раз батюшка говаривал мне, что б язычок я свой поукоротила, а на добрых молодцев, женихов значит, смотрела ласково и скромно. Сейчас! Вот делать-то мне боле нечего! Да и как это понять: ласково и скромно? Ласково, так, стало быть, ласково, а скромно, так это вовсе никак. Тут что-то одно выбирать надобно, вот я и выбрала. Смотрю на них скромно, пока они обниматься не лезут. А потом ласково за ворот – и в дверь, как грека того. Батюшка уже ругается, замучался он дверь нашу чинить...
     Бабушка встала с пенёчка, подняла корзину и говорит:
     -- Ладно, внученька, не хочешь басен, будет тебе быль. А покудова пойдём до дому. Время-то уж к обеду.
     И то дело. Что-что, а покушать я люблю – всё сметаю, что бы на стол не положили. Правда матушка говорит, что не в коня корм, потому что в отличие от старших сестёр я никак не могу набрать дородности... Но тот грек, что фрусталь привозил, сказывал, дескать, во всём цивилизованном мире сейчас мода именно на стройных девок. Не знаю, что такое «мода», но в нашем цивилизованном мире всё же больше обращают внимание на крепких женщин, которые и в горящую избу, так сказать, и коня на скаку. И десяток ребятишек родят, и поле засеют. Так-то. А до грецких нравов нашим мужам, как лешему, с самого высокого дуба.
     Я подхватила свою корзину и поспешила за бабушкой. Деревня наша находилась недалече, на кряжистом берегу Сожа. Сож – река неширокая и спокойная. Течёт величаво, будто твой лебедь, а не петляет беспричинно как некоторые. Один бережочек у него низкий, ровненький, другой бережочек высокой. Вот на том, что повыше, мы и живём, а на низком мы только траву косим да парням из соседних деревень рёбра считаем, когда они наше сено воруют.
     Деревенька наша ничем от других не отличается. В центре, как у всех честных людей, большой общинный дом, где днями бабы полотно ткут да щи варят, а по вечерам всем родом мы там песни поём и загадки загадываем. Но не просто так по лавкам сидим и лясы точим, а каждый при своём деле. Батюшка мой, к примеру, всё ушки для стрел охотничьих вырезает – он у нас лучший охотник в округе. Дед мой лапти плетёт, даром что большак всего рода. Его лаптей мне на целую седмицу хватает, славные у него лапоточки выходят, не спешат о тропиночки лесные стираться. А я вот пряжу пряду, нить льняную вывиваю из кудели, что б потом было из чего полотно ткать. Веретено в моих руках так и поёт, так и крутится, а пряслице из камня розового так ему и подпевает. У меня хорошая нить получается. Моей нитью большуха потом узоры на рушниках вышивает и дарит те рушники дорогим гостям. Я этим очень горжусь.
      Вкруг общинного дома избы поменьше. Их ровно пять, по числу семей. Тот, что ближе к откосу, моих батюшки с матушкой, ну и мой, стало быть. Ещё дале амбар, овин, кузня и все прочие хозяйственные постройки, без коих ни одна деревня не обходится. Наш род хоть и не вот какой большой, но и не малый – вместе со стариками и грудными детишками двадцать семь душ насчитывается. И поля у нас большие. Вдоль реки мы репу сажаем, капусту, морковку. У леса лён растим, рожь высеиваем. Там же на лесной опушке коровок да овец пасём. Живём, одним словом, не жалуемся. Иногда, правда, соседи балуют. У них деревеньки поболе нашей будут, да и перероднились они уже меж собой. Мы-то недавно здесь осели, лет сто всего лишь, а они чуть ли не с покон веку живут. Но мы им славный отпор даём, особенно в светлый праздник Масленицу, когда сходимся гурьбой на льду Сожа в потешном кулачном бою.
     Но это всё мелочи жизни. Поднявшись по тропинке к деревне, мы подошли к общинному дому и уселись на луговинку подле крылечка отдохнуть. Притомилась я что-то сегодня, ноженьки гудят, как будто и не хаживала никогда в лес по ягоды. Мелочь пузатая, та, что ещё ходить, не покачиваясь, не научилась, тут же облепила нас, словно муравьи гусеницу, и стала подарки себе требовать. Мы их не разочаровали. Каждому досталось по большой горсти спелой лесной малины, и они, довольные, уселись рядом, набивая рты сладкими ягодами. Мне бы тоже так хотелось – сидеть на травке, радоваться малинкой и ни о чём не думать. Но нельзя, я уже взрослая. Большуха крикнула меня от крыльца и велела принести воды, что б было чем руки перед обедом помыть.
     -- Милослава! Расселась она! Ну-ка давай за водой, умыться нечем! – заявила она тоном, не терпящим возражения.
     Милослава – это моё общее имя, для всех, стало быть. Батюшка с матушкой зовут меня Милославушка или Милочка, любят они меня. Парни обзывают Милкой Забиякой, это оттого, что я время от времени учу их жизни. Детвора беспортошная кличет просто Милкой, но они тоже меня любят, ибо я всегда угощаю их чем-нибудь вкусненьким – то орешками, то ягодами. Все остальные называют официально – Милослава.
     -- Иду, - мрачно ответила я, поднимаясь на ноги.
     Воды так воды. Я подхватила ведро и побежала вниз по тропинке к реке. Принести воды дело не самое трудное, тяжело только подыматься потом в гору, вёдра руки оттягивают. Но ничего, стерплю. Я сильная, на мне можно и землю пахать и воду возить. И яму выгребную копать, если понадобится. Вот пусть только вечером большуха попросит нити навить для узоров. Вот нарочно с узлами навью, что б думала в другой раз, кого за водой посылать. Я тут, понимаешь ли, пол дня ягоды собирала, руки все исколола-исцарапала, а мне и посидеть чуток нельзя! Вот пусть она меня попросит. Вот пусть попросит...
     Я в сердцах бросила ведро в траву – подождут, ничего не случится – скинула лапоточки и ступила в воду. Речная водица охватила ноги прохладными объятьями и принесла, наконец, облегчение. Я глубоко вздохнула, выгнулась, запустила пальцы в волосы и подставила лицо солнечному свету. Благодать...     Стоять бы так всю жизнь, чувствовать, как Сож ласково ноженьки обнимает, остужает горячую кровь, и забыть обо всём: и о бабушкиных баснях, и о замужестве, и о соседях с их всегдашними обидами. И о том, что воды принести надо...
     А потом... Я и не поняла сразу, что произошло. Что-то свистнуло в воздухе, и пока я открывала глаза и поворачивалась к берегу, пока выходила из того блаженства, что подарил мне Сож, тонкая петля аркана охватила мои плечи и затянулась тугим кольцом. И тут же вторая петля сжала шею, перехватывая дыхание. Сильный рывок – и вот я уже в воде, и какая-то грубая сила волочёт меня к берегу. Крепкие мужские руки схватили за ворот и резко вздёрнули, ставя на ноги. Лиц я не видела, но в мелькнувшую перед глазами руку тот час вцепилась зубами.
     Зря. Тяжёлая, вовсе не отеческая, длань отвесила мне хорошую затрещину – и всё погрузилось в темноту...

     Я иду по лесу. Почему-то очень светло, хотя на воле ночь глубокая: луна, звёзды, филин ухает – но видно даже муравьиные тропки на ковре из хвои. Молоденькая ёлочка кивнула мне приветливо острой вершинкой, приподняла нижнюю лапу, открыла потаённое убежище красавца-боровичка. Я присела на корточки, потянулась к грибу руками, но тот вдруг смущённо захихикал и убежал. Я дёрнулась было за ним, но споткнулась о еловый корень и со всего маху рухнула на землю. А боровичок побежал дальше, и следом за ним побежали шишки, сучья, хвоя, камешки – вообщем, всё, что не приколочено. И каждый почему-то оглядывается на меня и смущённо так хихикает и отводит прочь глаза. Мне показалось, что будь у деревьев ноги – и они бы побежали.
     Я встала, потянулась за лукошком, но лукошко вприпрыжку удирало от меня, что-то крича на бегу. Я повернулась к ёлочке, но та отстранилась. Я хотела схватить корень, а тот провалился сквозь землю, будто и не бывало его никогда. И тут я вспомнила: у меня же есть поясок! Если я затяну его потуже, то все сразу вернутся. Никто никуда не побежит, а будут петь и плясать как в день моего вступления в род. Я опустила глаза – и сердечко ухнуло в самый глубокий колодец: Батюшки мои, да я же голая!..

     Сознание возвращалось медленно и болезненно. Сначала я почувствовала осторожное дуновение ветерка на лице, настолько осторожное, что не сразу и поняла, кто ко мне прикасается. Потом возникла боль. Точнее не боль, а ощущение тошноты. Голова гудела, горло съёжилось от сухости, а перед глазами запрыгали весёлые бесы. А потом бесы пропали, и я вернулась в мир обетованный.
     Я лежала на корабельной палубе. Я поняла это, потому что доски, на которых я лежала, плавно покачивались в такт дружным ударам вёсел. Чуть повернув голову, я увидела лоснящиеся от пота спины гребцов, какие-то узлы и мотки верёвок, сваленные в кучу посередине, а возле мачты – высокий мужчина в рубахе без рукавов. Такие рубахи любят носить готы. Они вообще не понимают, для чего нужна одёжа и очень часто издеваются над ней. Мужчина стоял ко мне боком и смотрел в сторону берега. Я видела крупный нос с горбинкой и один длинный светлый ус, свисающий почти до самой груди. Усов, конечно, было два, но я же сказала, что он стоял ко мне боком, и потому я видела только одну его половину. Я пошевелилась и поняла, что руки мои и ноги связаны…
     Гот словно почувствовал на себе мой взгляд и обернулся. Теперь я видела его целиком. Красивым его назвать было сложно, если только с большой натяжкой. С очень большой! На вид ему было лет тридцать, может, тридцать пять. Когда речь идёт о возрасте, то я сразу теряюсь. Мне трудно определить настоящий возраст человека, я могу сказать это лишь приблизительно, либо констатировать факт – старый это человек, или не очень, или молодой. Этот был не очень, причём во всех отношениях. Глаза бесстрастные, равнодушные, но всё же синие, что в какой-то степени радовало. Голова выбрита наголо, и из всей растительности одни только усы. Как-то непривычно и неприятно видеть мужчину с лысиной и голым подбородком. Наши мужчины такого безобразия себе не позволяют.
     Дальше. Что же дальше... Ага, руки... Руки сильные, крепкие, натруженные, видно каждый живчик, проступающий сквозь загорелую кожу бугристой ленточкой. Если это он отвесил мне затрещину, тогда понятно, почему я потеряла сознание. Но ничего, будет и в моей деревне праздник. Они ещё не раз пожалеют, что решились связаться со мной! Ещё не раз попомнят грубым словом собственную глупость, которая непременно приведёт их... которая приведёт их... Куда же она их приведёт? А, в могилу. Вот!
     Я никогда не была склонна прощать тех, кто меня обидел, в конкретном случае – моих похитителей, и уж если желала кому-то зла, то желала от всей души. Этим вот готам, что везли меня сейчас неведомо куда и незнамо зачем, я желала только смерти. Самой мучительной! Ишь чего удумали, бесы, – похитить меня! Меня, Милославу Микулишну, дочь известного руського богатыря Микулы Гордеича!
Длинноусый каким-то седьмым чувством уловил мою злость, а может, прочитал в глазах, благо я этого и не скрывала, и отвернулся. Ему было глубоко до звёздочек на всю мою злость и на все мои пожелания. Абсолютно непробиваемый и бесчувственный – проклятое холоднокровное животное! Хорёк! Хоть бы хмыкнул для приличия, продемонстрировал бы своё наплевательское ко мне отношение. Но нет, не хмыкает и не усмехается, вообще никак не реагирует. Или язык показал бы, что б у меня от души отлегло, а то от безучастия такого меня всю закручинило, того и гляди жаба задушит... Вот ведь гад, даже не смотрит в мою сторону!
     -- Эй ты, самоубийца! – окликнула я его, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Очень злюсь, когда на меня внимание не обращают. Всё-таки я красавица, умница. – Ты кто таков будешь и куда меня везёшь?
     Длинноусый целую долгую минуту молчал, показывал, верно, своё ко мне неуважение, потом повернулся, подошёл не спеша и, наконец, промолвил:
     -- Как меня зовут, до того тебе дела нет. А куда везут, и сама скоро узнаешь.
     И всё! И больше ни слова! Ни пол слова даже! На какой-то миг меня охватила слепая звериная ярость. Я заёрзала змеёй по палубе, силясь разорвать верёвки, но только зря время потратила. Тот, кто меня связывал, знал своё дело добре. Да-а, ребятки в этом отряде умелые. И подобрались незаметно, так, что я и не почуяла, и арканы накинули ловко, и связали вот теперь. Что б им пусто было. Всем! А этому длинноусому пустее всего!
     И тут я поняла нечто особенное, что до меня сразу сквозь злость мою не дошло: этот длинноусый гот говорил по-руськи чисто, без акцента, будто всю жизнь средь нас прожил. Я ещё понимаю, когда словене, или ляхи, или хорваты изъясняются понятно. Как ни как мы один народ, славяне, хоть и разных племён, разных отцов дети. Но что б гот, этот изверг недобитый. С ними-то у нас ничего общего нет, кроме вражды кровной. По виду они от нас ничем не отличаются, но это если только всех нас раздеть донага. А вот если потом одеть да ещё говорить заставить, так сразу разница наружу вылезет. Одним словом, гот – он и есть гот, его ни с кем не перепутаешь.
     Так неужто я перепутала?
     -- Эй, где это ты так говорить по-нашему выучился?
     Он не ответил.
     -- Ну погоди, ужо вылезу я из этих пут, всем вам покажу, где наши раки зимуют. Никому скучно не будет, - сквозь зубы пообещала я. – Все вы у меня «Камаринскую» петь научитесь. А вот ещё батюшка мой придёт, так у него и не так запоёте! Он уж, поди, ищет меня...
     Воздух загустел и стал отчётливо звонким, как и положено в преддверии ночи. Наши наверняка меня хватились; нашли и ведёрко в травке, и лапоточки на бережку, и следы этих татей неразумных. Наш род не из тех, кто своих в беде бросает. А уж батюшка мой всяко постарается меня выручить. Найдёт он этих бедолаг и как есть по первое число нахлобучит. Каждому.
     Я закрыла глаза и представила, как батюшка окучивает весь этот огород, и мне стало весело. Я даже засмеялась, увидев, словно живую картину, обмякшее лицо этого гота в неправильной рубахе. Длинноусый удивлённо вскинул брови (хоть какое-то проявление чувств!) и спросил участливо:
     -- Может тебе водицы испить?
     Тьфу на тебя! подумалось мне. Нашёл чего предложить, изверг рода человеческого. Нет бы руки развязал – а то воды тебе, воды... Я опять начала елозить по палубе, по-прежнему надеясь разорвать верёвки, и опять тщетно. Дай, Дажьбог, сил мне вынести эти мучения!
     К нам подошёл ещё один ухарь из этой команды разбойников. Был он старый, кряжистый, точно пень еловый, зато рус. Это я определила по выцветшим узорам на вороте его рубахи и на рукавах. Очень удобная вещь эти узоры. По ним без труда можно определить, откуда человек, из какого роду-племени, женат ли, сколь детей и ещё кучу всяких известий. Придёт такой вот гость, посмотришь узоры, и знаешь как с ним себя вести. А потом пообщаешься и понимаешь, что он сам из себя представляет. Вот потому у нас и говорят: по одёжке встречают, провожают по уму! Готам бы этому научиться. А то всё кричат: мы Европа, мы Европа! Мы цивилизованные! Тьфу, срамота! Даже рукава к рубахе пришить не могут.
     -- Может снять с неё верёвки? – спросил рус. – Глянь-ко как вьётся – будто змеюка. Ещё попортим товар...
     Кто товар? чуть не вырвалось у меня. Я товар?! Да вы тут все с глузду сдвинулись? Меня!.. И тут же отрешённо вздохнула. Ну да, правильно. Зачем же им ещё меня похищать? Только на продажу. Довезут до Киев-града, отведут на рынок...
     От мысли, что меня уподобили продажной девке, в смысле – рабыне, я упала духом. Не навсегда, только на одну минуточку. Уж очень захотелось почувствовать себя слабой женщиной, и очень, впервые, наверное, захотелось, что б рядом было крепкое мужское плечо. Такое, на которое голову положить не стыдно. Может права бабушка и мне действительно пора замуж?
     -- Бойка больно, - накручивая левый ус на палец, равнодушно произнёс длинноусый. – Мы её развяжем, а она сбежит.
     -- И в трюм нельзя, товарный вид потеряет, - сокрушённо вздохнул мой бывший соотечественник. Бывший – потому что настоящие соотечественники девок своих не воруют. – И за чем мы только в это дело ввязались? Пока довезём её до Киева… Эх, звали же нас в Царьград...
     -- В Царьград мы завсегда успеем. А тут деньги хорошие.
     Они разговаривали так, словно меня и нет вовсе. Словно я вещь какая, кувшин глиняный аль полотна кусок. Может они думают, что я говорить вдруг разучилась? Или слышу плохо? Нет, ребятки, шутите. С ушами у меня всё в порядке, да и язык хорошо подвешен, с детства ещё. Я им это так и сказала, а они опять меня проигнорировали.
     -- Так что ж делать-то?
     -- На цепь её посадим, - порешил длинноусый.

     И посадили. Вот так вот запросто, как собаку. И все три дня, что плыли мы до Киев-града, сначала по Сожу моему милому, потом по Днепру-батюшке, я на этой цепи и просидела. Обидно. Зато кое-чему научилась в корабельном деле, да с этими душегубами проклятущими разобралась, кто из них кто.
     Лодья у этих душегубцев была не вот какая особенная, обычная речная посудина, на которой не то что в море, в озеро приличное не войдёшь. Это я поняла из ихних разговоров. Но, на мой взгляд, кораблик неплохой – небольшой, но юркий. На таком либо торговать по рекам малым, либо грабить, чем они, собственно, и занимались. Команда состояла из трёх десятков продубленных на солнце мужей, плюс кормщик и один воевода. Кормщиком, конечно, оказался тот мой бывший соотечественник, которого звали на удивление по-доброму – Малюта. Глядя на этот старый пень со шрамом через всю морду, ни один язык не повернётся назвать его так ласково, но подижь ты, называли, и я в том числе. Ну а воеводой – воеводой, разумеется, был длинноусый. Его так и кликали: воевода Гореслав. За что уж его так прозвали – Гореслав – не ведаю. Может, в бою не особо удачлив был, горе дружине своей принёс, горькую славу, а может ещё почему. Но факт, как говорится, на лицо – не на ратном поле во главе полков могучих стоит сей воевода, а над тридцатью разбойниками в утлой лодье начальствует.
     Ну и Дажьбог с ним. Всё равно он меня скоро продаст, и я о нём позабуду... Хотя нет, Малюту я точно позабуду, что мне до него за дело. А вот Гореслава не позабуду никогда! Клянусь рыжей бородой Перуна и молниями его, что он во врагов наших мечет, вырвусь из неволи, найду этого горе-воителя и как есть уши обрежу! Попомнит он меня, трижды пожалеет, что решил со мной связаться!..
     Я сидела на носу лодьи, в сотый раз представляя, как буду отрезать уши воеводе бандитов, когда Малюта вдруг крикнул:
     -- Ну всё, ребятушки, слава богам, дошли!
     Я встрепенулась и завертела головой: Дошли? И тут же вскочила на ноги, вцепившись пальцами в отполированный чужими ладонями борт.
     Широк ты батюшка Днепр, ой как широк. Нашему Сожу до тебя, как синице до журавля. Синие волны, чуть подсвеченные золотом зависшего над тобой солнца, легко без натуги толкают тяжёлые лодьи вниз по течению; подбрасывают, словно щепы, рыбацкие челны. Бьются о борта, рассыпаются на тысячи мелких колючих капелек, орошают обильно лицо, шею, плечи... Быстрокрылые чайки, крикливые и беззаботные, скользят над водой, беснуются, резко взмывают вверх, ловя крыльями восходящие потоки тёплого воздуха. Похотливый ветер тугими струями ударяется о распахнутое полотнище паруса, рвёт волосы, сметает с палубы слова восхищения и мечет их в след чайкам, навстречу берегу, навстречу стенам великого Киев-града...
     Я смотрела на выплывающий будто из дымки город и чувствовала как начинает трепетать сердце. Никогда раньше не уходила я от дома дале, чем на десяток вёрст, и самым большим впечатлением была соседская деревня, где, страшно подумать, стояло аж пятнадцать дворов. И представить-то трудно, сколь людей там жило! А тут... Высоко к небу взметнулись крутые горы, вдоль по-над склонам огороженные прочными деревянными стенами – и вежи, точно сторожа, вставшие на защиту горожан от татей. А домов-то, домов-то! И не сосчитать так сразу! Весь берег усыпан ими словно земля листвой в осеннюю пору. Стоят, подпирают друг дружку бревенчатыми боками, горделиво пыжатся остроконечными крышами, резными наличниками. А меж ними снуют люди – сотни людей, тысячи! Что ж это за род такой многолюдный?!
     Сколь раз слышала я от бабушки о городах могучих, но представляла их себе эдаким общинным домом, который всего лишь в два раза больше нашего, а вокруг двадцать, нет, тридцать изб. И ещё торжище – разложенный прямо на речном берегу у самых корабельных сходней товар, как делают это заезжие купцы. Но как же далека я была от истины! Наше торжище к киевскому имеет такое же отношение, как лапоть к сапогу, и чем ближе мы подходили, тем больше я в этом убеждалась. Везде, куда только доставал глаз, стоят лодьи, ушкуи, струги; у причалов горой возвышаются тюки с товаром, коробы, корзины. Тут же всё грузят на телеги и везут куда-то прочь, может в амбары, а может сразу на торг. И не верится, что всё это кому-то нужно.
     Я заворожено разглядывала открывшуюся мне картину, не в силах до конца поверить в то, что видят мои глаза. Я даже позабыла, что везут меня сюда не как гостью, а как рабу в цепи закованную. И может быть, уже сегодня жадные до красоты заморские купцы облепят меня подобно тараканам, будут разглядывать, трогать своими паучьими лапками, расплываться в скабрезных улыбках, торговать у этого разбойного воеводы, отвешивать на весах гривны... Брррр...
     Малюта повернул кормило, и лодья с разбегу врезалась носом в песочный пляж. От удара я едва устояла на ногах, но эта встряска пошла мне на пользу. Я будто очнулась от забытья, возвращаясь из мира грёз в мир живых людей, и огляделась. Малюта поставил лодью чуть выше киевских причалов, не то, чтобы далеко, но и не там, где все честные люди. Оно и понятно. Воевода Гореслав велел сбрасывать сходни, и пока двое дюжих бандитов возились с дубовыми мостками, прицепил к поясу меч и широкий боевой нож. Потом повернулся к Малюте, сказал что-то, кивая на меня, и сошёл на берег. Наверное, покупателей искать пошёл.
     Я мысленно плюнула ему вслед и перевела взгляд на гору. Красавец-город, город-исполин смотрел на меня сверху вниз пустыми глазницами боевых вежей и молчал, надменно шевеля густыми бровьми-облаками. Ему было всё равно, что со мной будет.
     Так вот ты каков, Киев-град! Ну, здравствуй тогда...