1. 
Раскаленная капля солнца в выцветшем небе. Вой ветра. Запах пропеченной полыни и ковыля. Вокруг никого. Благодать! И снова – третий раз за утро – ехидный голосок на ушко: 
– Эй, ведьма! А ты ведь сегодня умрешь. 
– Не глухая, – огрызаюсь я, хотя и понимаю, что работа у него такая: трижды оповещать о воле богов. 
– Ну? – а голосок-то рад: наконец-то я заговорила. 
– Что «ну»? 
– Каяться будешь? 
– В чем? 
Тяжелый вздох подозрительно напоминает настоящий: что, небось, за века службы не встречал таких недогадливых? 
– Ты же прирожденная ведьма, верно? 
– Допустим. 
– Допустит она! Твоя обязанность – помогать людям, лечить их, советы давать. А ты?! Не дождавшись посвящения, отправилась вглубь степи. Ведьма-отшельница нашлась! Для чего милосердные боги в твой род искру Силы пустили?! 
– А я их просила? 
Пауза. Что-то боги не спешат обрушить на голову святотатца огненную стрелу. Хотя, на счет стрел они бережливы. В этом я убедилась еще в детстве. Голосок, не дождавшись немедленной кары, опять принимается за свое: 
– Не просила она! А бабку умирающую за руку кто взял? Что, не знала, как у вас в роду Сила передается? 
– Тоже верно,– почти миролюбиво соглашаюсь я: ну не орать же на всю степь, что меня просили? Что больше некому было? И кто же отказывает в подобном случае? Вот и делай после этого добро людям! Молчу и кошусь в сторону дальнего селения: там – на горизонте – столб дыма. Что это они там затеяли? Гуляние? Пожар? 
– А раз верно, то надо старших слушать, – продолжает зудеть посланец. – Вон другие помогают людям, а им потяжелее тебя будет: сама знаешь, новая религия, истинные боги под запретом, то да се… Некоторые вообще на костре оказываются. 
– Мне и так жарко, – отмахиваюсь я. Дым над селением застилает уже полнеба. Да что же там твориться? Впрочем, чтобы не творилось, мне в другую сторону. 
– А потом они попадают в ирий, а вот тебя уже в пекле поджидают! 
– Да не пойду я туда! – Вот надоеда, хуже родственников! А тут еще этот дым… 
– А кто тебя спрашивать будет?! 
– Сам говорил: я – прирожденная ведьма. Значит что? А то, что я не умру, пока кому-нибудь дар не передам. 
– Так он у тебя зря пропадает! Просто пылиться в дальнем закутке души. 
– А он мне не мешает, я просто колдовать не хочу. У местных ведьм договор с князем о том, что нас просто нет: мы людей не трогаем, они нас не замечают. И все довольны. 
– Так другие тайком… 
– А я не хочу тайно! 
– Ну ладно, – в голосе вестника появляется неприкрытая угроза.– Умереть ты, положим, не сможешь, а вот начать умирать – хоть сейчас. И больно, и противно, так что подумай… 
– Что, в пекле намного лучше?. И вообще, что это за послание такое: где столп огненного света? Где громогласный голос, где прочувствованные слова, такие, что едва услышишь – и упадешь, потрясенный, на колени?! 
– Так-таки и упадешь? – с откровенным скептицизмом уточняет голосок. – Прямо не сходя с места? На столп огня полюбоваться приспичило? 
– Да как-то не очень, – кошусь на твердую сухую землю под ногами: больно это, с размаху на колени, не сходя с места. Можно и без огненного столба потерпеть.– Да что там у них твориться? – вырывается у меня против воли: сколько не убеждай себя, что и при гуляниях в селении жгут большие костры, но не настолько же! На такой и хвороста в степи не набрать. 
Голос внезапно добреет, в нем появляются нотки сочувствия: 
– Кочевники напали. Ты бы хоть попыталась помочь кому-нибудь. Представляешь, как им сейчас помощь нужна? 
– Мне же сегодня умирать. Какая помощь? 
– Умрешь – и в ирий, к отличившимся душам. Другие вон всю жизнь стараются… Ты вот кому-нибудь хоть раз в своей жизни помогла?! Не как целительница, хоть как человек? 
– Как же, а кто одевал младшую сестру? А кто со стола во время праздника убирал? 
– Ну и? – кроме издевки, в голосе посланника слышен довольно искренний интерес, но я не могу сразу отказаться от выбранного тона. 
– Что «и»? Я что ли так по-дурацки детские рубашонки шью, что не отличить где перед, а где зад? И, вообще, глинище близко, мисок новых живо наделали, даже не особо удивлялись, что не помнят, когда перебить посуду успели – праздник, все-таки. 
Голос молчит, но впервые в жизни меня не радует одиночество. Я далеко от селенья, я хорошо знаю степь, и она меня любит: кочевники меня не найдут. Своим я не успею помочь, просто не успею: раненых прежде добьют – кому нужны пленные-калеки? А брать с собой обузу во время бегства никто не станет: родственника не спасешь, и себя загубишь.
Почему ты молчишь, посланник? Почему не подсказываешь правильные решения?! Тебе все равно, что я буду делать?! Мне что, идти помогать сражаться уцелевшим, да? Так я – женщина! Меня не учили сражаться, слышишь?! Да умею, иначе бы не выжила в степи, а только меня на пару-тройку врагов хватит, не больше. А остальные что со мной после сделают? Я ведь даже умереть не смогу: кому я посреди боя дар передам? И еще, волосы и глаза у меня светлые, а такие рабыни, говорят, за морем ценятся выше, еще и убивать не станут. А рабой я не буду, ни за что не буду, слышишь?! Молчишь? Тебя разозлил нелепый, ребячий спор, или ты хочешь, чтоб я сама выбрала, без подсказки? Или это - уже начало обещанных вечных мук? Я же просто хотела остаться в стороне, я же не делала ничего плохого… 
2. 
Вглубь степи, падая и сбивая в кровь ноги, бежала молодая женщина, то неся на руках, то волоча за ручку свою шестилетнюю дочку. Ребенок устал настолько, что уже не плакал. Сперва они пытались спастись с довольно большой толпой односельчан. Но кто свернул в сторону, кто отстал по пути, кто упал со стрелой в спине или захлестнутый безжалостной петлей аркана. Преследователи задержались, спутывая пленных и обирая трупы. За ее спиной сейчас топотали только две или три лошади, но стук копыт разрывал уши и сердце, словно их был целый табун. Добежать бы до балки – там должен быть сторожевой пост, там спасут. Добежать бы хоть на полет стрелы… 
-Быстрее, Зореслава, быстрее же! - ребенок, споткнувшись, упал на землю, его праздничное платьице заалело на выцветшем ковыле каплей свежей крови. Мать в ужасе рванула проклятую одежку, любовно сшитую долгими ночами, чтоб на празднике ее девочка была нарядней всех сверстниц. Плотная ткань расползается под безумными пальцами гнилой ветошью, но это зря потраченное время: белая рубашонка столь же приметна для аркана. Нет, для стрелы: кто станет возиться с малышкой в плачущей и стонущей колонне рабов во время долгого перехода? Быстрее, Зорька! Не время жаловаться на сбитые ножки! Она подхватывает ребенка на руки, чувствуя, как горячий воздух рвет сожженные легкие: далеко не уйти. 
Боги! Старые, новые, какие угодно! Пусть я умру, пусть буду гореть в аду, но спасите ее! Сколько таких криков сегодня слышала растоптанная, перепаханная копытами степь? Лучше не считать… 
Но почему-то услышали именно ее: воздух словно сгустился – перед ней неведомо как появилась молодая девушка, с виду почти ребенок, с непокрытой головой, загорелой под безжалостно-щедрым солнцем кожей и в мужской одежде. А глаза у девчонки, словно у старухи, – слепой бы понял: ведьма! Женщина с мольбой смотрит на встречную, не в силах произнести не слова. Тяжело вздохнув. Девчонка опускает ей на плечо правую руку – и беглянка вновь полна сил. Но драгоценное время утеряно безвозвратно, и погоня уже совсем близко. Лениво усмехнувшись невысказанным страхам соплеменницы, ведьма переводит взгляд на преследователей и слегка хмурится – передняя лошадь запинается, неловко разворачивается как-то боком и валится под ноги другим всадникам. 
Яростные крики на непонятном языке, хищное пение стрелы. Мимо. Свист аркана. Девчонка пристально смотрит на смертоносную петлю и та, не долетев, падает у ее ног. Времени на промедление больше нет, и она бросается догнать незнакомку, чувствуя легкую слабость и едва слышно бормоча: «Вот и делай после этого добрые дела…» 
Еще стрела. И опытной колдунье не под силу отвести оружие от цели, стоя к нему спиной. А если на бегу, а стрелок лучший в отряде… Но все равно сердце царапнуло чувство вины, когда спутница упала, споткнувшись в последний раз, прикрыв своим телом дочь и выдохнув в землю остатком воздуха: 
– Зорьку… в балку…уже скоро…левее… 
– Ладно, – рывком выдернув девочку из-под ставшего каменно-тяжелым тела и не тратя времени на ненужные прощания, ведьма бросилась туда, где уже виднелась балка, которую она старательно обходила в своих странствиях. Оттуда уже стали выскакивать лучники, что-то крича беглецам. Преследователи, слегка отрезвев от азарта погони, поняли, что перевес не на их стороне, и поспешили развернуть коней, послав на удачу пару стрел по строптивой добыче. 
3.
Вот ведь… Я даже не думала, что смерть – это так больно. И обидно – от последней-то, едва ли не наугад посланной стрелы… И времени вдруг совсем не стало, даже на месть – пусть мстят воины. Что же ты, Зорька? Нашла время плакать. Большая девочка, а не понимаешь, что тебе нужно бежать к балке: там сторожевое селенье, там женщины, там укроют и спасут. А тут не кончена боевая стычка, тут шальные стрелы и нелепая смерть. Беги же, глупышка!.. 
Девочка застыла на месте, и ее спутница из последних сил слегка сжала худенькую детскую ручку и отвесила легкую пощечину, стремясь привести ее в чувство. Сквозь детский страх в глазах девочки пробились ростки древней мудрости, и она помчалась к балке, пригибаясь на ходу, словно зная, как можно укрыться от стрелы. Кто-то бросился ей навстречу, прикрыл щитом. Кто-то из молодежи устремился, понадеявшись на легкие походные латы и свое везение к распростертой на земле девушке. У нее еще хватило силы перевернуться, и теперь в широко раскрытых серых глазах отражалось солнце. 
…Так вот ты какая, смерть! Я в каждой капле солнца, в шелесте ветерка, в каждом перышке птицы. А что, хорошо. И уж точно не страшно. 
– Ты бы не увлекалась: нам пора, - что, опять посланник богов?! 
– Куда это? 
– В ирий. Все согласно уговору: заслужила – получай награду. 
– Заслужила, значит? Не будет меня ни в твоем ирии, ни в твоем пекле. 
– Кто же тебя спрашивать будет, девочка? 
– А тебя? – птицей, солнечным лучом, ветром я скольжу над степью. 
Стража из балки прочесывает все подходы к заставе. Один воин наталкивается на женщину, не перенесшую родов в степи. Как она смогла забраться так далеко, никто так и не понял, но это и не важно. Новорожденная девочка кажется мертвой, но когда ее начинают трясти, раздается писк, удивительно пронзительный для такой крохи. Вас бы всунуть силком в крохотное тело, а потом тряхнуть изо всех сил! 
– Ишь, голосистая. Еще одна будущая мать. А ту девку жалко: умерла, спасая чужого ребенка. 
– Почему чужого? 
– Потому. Вспомни, это та ведьма, которая в степи блуждала. 
– Говорили, что она помешенная, а вот поди ж ты, чужого ребенка пожалела. 
Крик новорожденной становится яростным, и кто-то из баб, бросив утешать притихшую Зорьку, устремляется домой, за кормом для ребенка. 
– Говорить можно все. Она заслужила человеческие похороны, а князю, когда приедет, лучше об этом не говорить, а то мало ли что. 
– Может, эту, сиротку, в честь нее назвать, все равно после крестить. Кто там теперь родовое имя спрашивает. Как ее хоть звали? 
– Златой: я сам из соседнего дворища. Неплохая девка была, только взбалмошная. 
Ну, спасибо, утешили. А тут еще ехидный голосок на ушко: 
– Не успел сказать: милосердные боги даруют тебе еще один шанс. До встречи через десяток-полтора лет, Злата. Видишь, и к новому имени привыкать не придется,– от возмущения у девчонки перехватывает дыхание, и она клянется, что при следующей встречи «им всем» не поздоровится. 
Младенец вновь начинает пищать, на этот раз жалобно: боги, их посланники, кочевники, бегство, спасение незнакомой малышки, собственная смерть и собственное рождение – где уж тут выкроишь время поесть? Я есть хочу, вы слышите?! Есть! Молоко? Не люблю я молока! Ах да, забыла… Давайте сюда ваше молоко!