ОЛЬГА СПЕСИВЦЕВА: ЛЕГКИЕ ШАГИ БЕЗУМИЯ

(глава из книги Е.Ерофеевой-Литвинской «Сценарий для богини», М., РИПОЛ Классик, 2009)

 

 

     Судьба подарила Ольге Спесивцевой долгую жизнь – почти век, несмотря на слабое здоровье, бледность и бесплотность. Она страдала бессонницей – или, наоборот, ночными кошмарами. «Измучилась и устала», « когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» – подобными записями пестрит дневник великой балерины двадцатого века.

     Зарубежный архив Спесивцевой – а большую часть жизни она провела за границей – утерян. В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Что открывались ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, «спящая балерина» (так назвал свою книгу о ней ее многолетний партнер Антон Долин), «заколдованная волшебница»? Была ли счастлива, как женщина?     

     Ольга Спесивцева принадлежала к тем редким людям, кому при жизни удалось прикоснуться к запредельным высотам бытия, приоткрыть незримые тайны загробного мира. Она слишком близко подошла к краю бездны, к запретной черте, переходить которую опасно. Слишком близко для простой смертной. Плата за это знание всегда беспощадна...

      – Мистер Долин, вы что, не слышите вступления? О чем вы думаете? 

     На репетиции балета «Синяя Борода» танцовщик Америкэн Бэли Тиэтр Антон Долин внезапно ощутил гнетущее беспокойство. Оно разливалось неприятным холодком в груди, мешая сосредоточиться. Антон предчувствовал: что-то с Ольгой. Последнее время она была очень странной. И не только последнее время. Судьба свела их в антрепризе «Русский балет» Сергея Дягилева. Он вспомнил, как в Лондоне они танцевали с ней «Жизель».

     После спектакля всю труппу пригласили на банкет в дорогой ресторан. Артисты предвкушали удовольствие вкусно поесть, выпить шампанского, расслабиться. Одна Ольга отказалась ехать, произнеся нелепую фразу: «Призраки ничего не едят». Каприз звезды? Кокетство? Если бы! На самом деле все было гораздо серьезней и страшней. Наскоро одевшись, Долин помчался в гостиницу «Эссекс-Хаус», где жила Ольга.

     Случилось то, чего он больше всего боялся.

     В гостиничном номере все было разбросано, дверцы шкафов распахнуты, ящики выдвинуты. На кровати сидела хрупкая женщина. Черные пряди волос, обычно гладко уложенные, в беспорядке падали на лицо. Огромные темные глаза, казавшиеся еще темней на фоне бледной кожи, лихорадочно блестели. Казалось, она бредит наяву.

      – Я Жизель! – повторяла она. – Я королева лебедей. Я Спесивцева из парижской Oпeры. Здесь мой дом. Я буду жить только здесь. Я никуда отсюда не уйду. Это все штучки Жоржа в белой шляпе.

     Ее спутник, мистер Леонард Жорж Браун, богатый американец, молча стоял у окна и смотрел вниз, на оживленную улицу Нью-Йорка, где у подъезда гостиницы дежурила «Скорая помощь».

     Врачу, который в очередной раз выслушивал бессвязный монолог, все это начинало надоедать. Его терпение было на исходе.

      – Эта леди затеяла скандал, вызвала полицию. Вы видите, она неадекватна. Придется ее забрать, таковы законы Нью-Йорка, – заявил он Антону в ответ на его безмолвный вопрос. – Может, вам удастся уговорить ее спуститься вниз?

     Ссора с Брауном произошла из-за паспорта. Ольге все чаще приходила мысль о возвращении домой, в Россию. Браун и слышать об этом не хотел. В самом деле – куда ей ехать? Советского гражданства она лишилась много лет назад, здоровья никакого. Как она поедет одна? Безумие! Он никуда ее не отпустит. Но в голосе Ольги было столько решимости, что Браун на всякий случай надежно спрятал паспорт своей гражданской жены. Ольга начала его искать, все перерыла, разнервничалась...

      – Я Жизель, – обреченно твердила Ольга, когда ее сажали в машину. – Я Жизель...

     Через полчаса в приемном покое психиатрической клиники оформляли новую пациентку – русскую, 1895 года рождения, бывшую балерину.

      – Не волнуйтесь, сэр, мы быстро приведем ее в норму. У нас прекрасное лечение, замечательный уход, великолепные условия, – говорил врач, глядя, как Браун приписывает нули на чеке для оплаты – клиника была частной и дорогой.

     Действительно, Ольге вскоре стало лучше, наваждения испарились, на щеках появилось слабое подобие румянца, и глаза больше не казались ввалившимися.

     Шел сороковой год, в Европе маршировали нацисты, Гитлер захватывал одну европейскую столицу за другой, а здесь, за океаном, куда срочно пришлось бежать, спасаясь от ужасов войны, Ольга и ее друг чувствовали себя в полной безопасности. Взявшись за руки, они гуляли по аллеям Центрального парка, радуясь распускавшейся на глазах листве. До следующего приступа, который не замедлил повториться. И снова частная клиника, успокоительные инъекции, снотворные таблетки…

     Ольгу стягивали простынями и поливали каким-то составом, от которого вначале было холодно, потом жарко, притом она говорила, что не больна и прилично себя чувствует. А как-то раз отправили в шестую палату, которая считалась «нехорошей». Там Ольга встретила бывшую танцовщицу Мариинского театра Муромскую, о которой говорили, что она умерла. На вопрос, почему она здесь, Муромская ответила пожатием плеч, означавшим, что не знает, но говорить с Ольгой не хотела…

    …Я – Жизель.

     Когда это случилось с ней в первый раз? Должно быть, в 1919 году, после премьеры «Жизели». Мариинский театр, забитый до отказа разномастной публикой, заслуженными балетоманами и журналистами, взрывался от аплодисментов. Танец Спесивцевой терзал нервы невиданной прежде остротой. И красотой. Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. В ней причудливо переплетались французский севр и русский север, хотя она была донских корней и кровей и родилась в Ростове-на-Дону.

«Воспоминания о детстве у меня встают отдельными картинками, то на плоту реки Дона в городе Ростове. Вижу себя, сижу с удочкой, мама подходит и заглядывает, спрашивает: «Ты не спишь?».  Потом выплывает в памяти Тифлис.

… Мы все на кухне, духовка открыта, кукурузные зерна стреляют, образовывая маленькие цветочки. Вдруг слышится «прочь, прочь, вот папа придет, всем задаст». И вновь Ростов, у меня в руках маленькая скрипочка. Папа до боли нажимает пальчики, гнет на ниточки (струны), в другой руке палочка – смычок, кисть не удерживает, гнется вниз. Папа берет руку со смычком, кладет на скрипочку и водит…», – рассказывала Ольга о себе на страницах дневника.

     Утонченные линии хрупкой фигуры, изящной, грациозной, совершенной, как фарфоровая статуэтка. Мечтательный облик, словно расцвеченный неяркими, неясными, размытыми акварелями красок северной природы. Матово-бледная кожа. Профиль камеи. Скорбный византийский лик. Опущенный долу трепетный взор, скрывающий глубоко запрятанные страсти. Зыбкая грань мистической иллюзии, легкое дыхание потусторонности. Белый танец на темном фоне глобальных потрясений и трагических катаклизмов эпохи. И еще в ней было что-то экзотичное, нездешнее, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели.

     Не случайно юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Ги де Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица, исполненного тайн и несбыточных мечтаний…

     В особой ложе сидел невысокий, чуть полноватый молодой человек с черными прямыми волосами.  Он не сводил глаз с точеной фигуры балерины в длинной белой пачке. Это был муж Ольги Борис Каплун. Родной племянник Моисея Урицкого, друг всесильного Григория Зиновьева и репетитор его детей, Борис сделал отличную карьеру. Ему только двадцать пять – а он Управляющий делами Петроградского Совета. Борис слыл любителем искусств и балета в особенности.

     Любовь к искусству была семейной чертой Каплунов. Сестра Соня – скульптор, брат Соломон – владелец берлинского издательства «Эпоха», где печаталась поэма Марины Цветаевой «Царь-Девица». Каплун помогал многим литераторам, играя своеобразную роль «спонсора»  петроградской богемы. Самой большой его страстью был балет.   

     …Cложив крестообразно руки на груди – правая кисть лежала чуть выше левой, Ольга кланялась, выходя на бесчисленные вызовы зрительного зала. Но невероятный успех ее не радовал. Внутри все колотилось: «Опасно! Не делай! Не прикасайся! Убьет!».

     Она не спала ночь, холодея от ужасных предчувствий. Несколько раз она вставала. То ей слышались чьи-то шаги в коридоре, то будто кто-то тихо звал ее жалобным голосом откуда-то из-под земли, то в очертаниях оконного переплета ей чудился крест. Чтобы задернуть плотные шторы в своей спальне, Ольге пришлось повиснуть на шнуре всем своим невесомым телом. Она очень худая. Ей передали, что ее приятель Корней Чуковский назвал ее «тощей Спесивцевой». Пусть говорит, что хочет. Лишь бы заснуть хоть на час.

     Наутро Ольга прибежала к подруге, совершенно убитая, мертвенно-бледная.

      – Я не должна танцевать Жизель. Я слишком глубоко в нее вживаюсь.

     Сухой кашель сдавил ей грудь. На впалых щеках выступили нездоровые красные пятна. Откашлявшись, она продолжала: – Мне кажется, я схожу с ума. Я умираю. Я общаюсь с загробным миром.

     Ольга скрыла важную деталь: в период работы над Жизелью она тайно посещала клиники для душевнобольных. Но разве могла она предположить, что в будущем сама станет их пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся  в действительности?

    –  Ты слишком впечатлительна, Оля. Разве можно все принимать так близко к сердцу? А вот банки тебе поставить не мешает. Что сказали врачи? Оставить балет и серьезно взяться за лечение. С больными легкими шутки плохи.

     Болезнь легких очень быстро унесла ее  отца Александра Романовича, талантливого оперного певца из Ростова-на-Дону, которым восхищался Шаляпин, когда Ольге было всего шесть лет. Тогда осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом – в Театральное училище. На экзамене к юной Оле подошел заслуженный артист Павел Гердт – на нее нельзя было не обратить внимания – и подвел ее к балетмейстеру Николаю Легату, который был к тому же хорошим художником. И тот зарисовал удивительный «камейный» профиль чудо-ребенка…

     Став артисткой, после репетиций Ольга приезжала к мужу, входила в его кабинет, сбрасывала шубу, садилась на диван и часами молчала. Не просто не разговаривала, но хранила молчание, оберегая свой внутренний мир от нежелательных посягательств. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь – призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного лебединого озера, вглядываясь в которое, она видела то, что не видели другие – то ли начало жизни, то ли ее конец. И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло...

     Борис привык к такому стилю поведения жены. Надо отдать ему должное – именно Каплун приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, примой которого бесспорно была Спесивцева. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория в помещении бывших бань.

     Когда ему становилось скучно, когда надоедало бренчать на пианино и хотелось встряхнуться, он частенько возил туда Спесивцеву  в компании с Корнеем Чуковским, предварительно справившись по телефону, есть ли покойники. Возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Это было что-то вроде ни на что не похожего развлечения.

     У оконца гудящей печи Чуковский, как и положено кавалеру, галантно пропускал Спесивцеву вперед. Ни он, ни Борис не задумывались: а нужно ли ей видеть эти кошмарные танцы? Для ее ли хрупких нервов и ранимой психики предназначались подобные зрелища? Забудьте, мадам. Легко сказать…

     В ней таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному.

     Ее  героини несли в себе предчувствие беды и неминуемой катастрофы. Даже от улыбки ее Одиллии, с которой она легко, без усилий крутила знаменитые тридцать два фуэтэ в сцене на балу, исходила тревога и смутное ощущение опасности. От нее веяло демонизмом, как и от всего облика танцовщицы в черной пачке с огненными всполохами и алыми перьями на изящной головке, и особенно – от белого загробного видения ее Жизели.

      «В Вас есть что-то от дьявола, Ольга Александровна», – сказал ей как-то собеседник. Странные, страшные слова, если вдуматься...

      Всецело преданная театру, Ольга, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя. Свободные вечера Спесивцева проводила дома в окружении близких. Она носила темные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна была в элегантных вечерних туалетах, когда выбиралась на концерт в Консерваторию или на драматическую премьеру! Особенно любила она розовые бриллианты.

     Ольга  чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость, а то и неспособность сформулировать свою мысль. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была непричастна ко всей этой жизненной суете.

     Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательству, она пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор – это было не для нее. Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.

     «Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», –  вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский.

      «Духом, плачущим о своих границах» называл Спесивцеву знаменитый искусствовед, прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Аким Львович Волынский, и трудно подыскать более точное определение.  

         ... Борис Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой – постоянство вообще ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что его постигли крупные неприятности. Позже, в начале тридцатых годов, Борис неожиданно появился в Париже. Говорили, для того, чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ей овладела мания преследования?

     Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся – якобы о его причастности к нелепой гибели молодой балерины Лидии Ивановой, утонувшей во время катания на лодке. «О, кавалер умученных Жизелей!», – восклицал его друг поэт Михаил Кузьмин. Но зачем было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение?

     Короткое время Ольге покровительствовал Альберт Сливкин, полный и очень добрый человек, с огромными связями и запутанной биографией. Бывшего порученца Ленина и Зиновьева, приятеля Тухачевского и Радека за какие-то провинности исключили из партии и назначили директором Севзапкино. Он жил отдельно от Спесивцевой. Во всяком случае, в доме балерины его не видели.

     Сливкин провожал Ольгу, когда она весной 1924 года вместе со своей мамой, первой ростовской красавицей, Устиньей Марковной, уезжала на лечение в Италию, чтобы потом переехать в Париж, куда ее пригласил Руше, директор Гранд Опера. Открытая машина везла их по петроградским улицам и набережным на Варшавский вокзал. Как оказалось, навсегда.

     В свое время она пожелала Акиму Львовичу Волынскому на его юбилее жить долго и жить в России, а сама осталась на чужбине. Как? Почему? «Экономический» ли, как она выражалась, вопрос тому виной, неустроенность и тревожная обстановка послереволюционного Петрограда? Тогдашняя жизнь, по ее словам, была тяжелой и серой, как солдатская шинель, и не поддавалась никакому описанию… На кого ни посмотришь – у всех жадные горящие глаза. Ни театры, ни репетиционные залы не отапливались. Балерины репетировали в теплых рейтузах, в шерстяных кофтах, и едва останавливались, как от них шел пар, как от лошади. Смутная надежда построить свою жизнь как-то по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства  от самой себя?

     За границей Спесивцеву знали с 1916 года, когда она, сначала великому антрепренеру Сергею Дягилеву отказав, все-таки поехала с труппой Русского балета в Париж, а затем в Америку, где танцевала с легендарным Вацлавом Нижинским и имела огромный успех. Труднопроизносимую для иностранцев фамилию Спесивцева Дягилев укоротил на свой лад. Она стала Спесивой.

     – Вот ваша гримерная, – директор Оперы с удовольствием показывал Ольге роскошное здание театра. – Вот репетиционный зал, где вы будете заниматься. А вот и ваш партнер. Он тоже русский. Знакомьтесь – Серж Лифарь.

     Смуглый черноволосый красавец Серж, вывезенный Дягилевым из Киева, был на десять лет моложе Ольги. Чем-то он неуловимо напомнил ей Бориса. И оказалась, что темная страсть к Каплуну, вроде бы уже исчерпанная, подспудно таившаяся где-то в самой глубине ее существа, вспыхнула с новой силой. Это было как наваждение. Ольга сгорала в любовном огне. Каждое прикосновение партнера бросало ее в дрожь и заставляло бешено биться сердце, а Серж лишь пугался ее страсти. Все знали, что Лифарь – любовник Дягилева, сменивший Вацлава Нижинского и Леонида Мясина. Не хотела этого знать только Ольга.

     Перед премьерой «Лебединого озера» в Ла Скала Спесивцева и Лифарь задержались в зале, чтобы еще раз пройти адажио. Проверив поддержки и переходы, они замерли в финальной позе, и вдруг Ольга чуть слышно прошептала: «Вы любите меня?»

     Повисла пауза. Серж мучительно подбирал слова, не зная, как ответить. Наконец, он заговорил.

      – Когда я вижу вас в танце, у меня замирает сердце от удивления, восторга и блаженства, но… Я не люблю вас, Оля. Поймите. Я уезжаю к Дягилеву в Венецию.

     Ольга побледнела и выбежала из зала.

     Неодолимое влечение к Сержу – или к Борису? – не отпускало ее. В финале балета «Трагедия Саломеи», танцуя с серебряным блюдом, на котором лежала голова казненного Иоканаана, отвергшего любовь Саломеи, Спесивцева стала задыхаться. Ей показалось, что бутафорская голова… Не может быть! Это Борис? Он смотрел ей прямо в глаза, слегка улыбаясь. По ее телу пробежала удушливая волна. Сладострастный поцелуй в мертвые губы наэлектризовал публику, как разряд молнии. В зрительном зале Оперы стоял стон. А Ольга заперлась в своей гримерной и никого не пускала. Она покинула опустевший театр лишь глубокой ночью.

     Внезапная смерть в Венеции обожавшего ее и делавшего на нее основную ставку Дягилева (права оказалась цыганка, предсказавшая ему «смерть на воде») подействовала на Ольгу угнетающе и еще больше усугубила личную драму одиночества. Но вряд ли иное стечение обстоятельств могло что-либо изменить. Все ей было чуждо, все было пусто, если не сказать – враждебно. Ей не доверяли, к ней относились настороженно – а как еще можно было относиться к «Красной Жизели»? – и считали, чуть ли не советской шпионкой.

     Спесивцева оказалась не просто в эмиграции, но и в своего рода эмиграции внутренней, глухой и беспросветной. Бежать было некуда. Она не принимала модернистского балета,  ее не увлекали искания современных хореографов, она не хотела ничего знать, кроме классики. А возрождение классических спектаклей в таком виде, как бы ей хотелось, увы, было уже невозможным. Ее любовь к большому балету оставалась неутоленной. Великое наследие было утеряно, высокий балеринский стиль уходил в прошлое. И Запад, где искусство балета все больше отдалялось от классики, в свою очередь до конца не понял ее, да и не мог понять, не мог во всей глубине постичь заветную тайну ее зачарованной, тоскующей, плачущей души. Для этого ей, возможно, надо было родиться в другое время... 

     Все заработанные деньги уходили на отели и еду. Порой приходилось закладывать оставшиеся украшения. Она работала с Михаилом Фокиным в Буэнос-Айресе, хотя еще в Петрограде заявила, что не понимает его стиля. Потом поехала с труппой Виктора Дандре, потерявшего любимую жену – Анну Павлову – в Австралию. Эти поездки по разным странам, с разными, порой наспех собранными труппами, хочется назвать скитаниями. Она оставалась последней героиней балетного романтизма, а танцевать-то было нечего. Ни достойных ее ролей, ни достойных ее подмостков. Частая смена климата, тяжелые переезды, нервные нагрузки отнимали последние силы. Ее мучили приступы невыразимой тоски и раздражения. Но даже не это было самым страшным.

     «Не от танцев помрешь, а оставишь их – и ничего не будет, и ты ничья», – вот дневниковая запись Ольги Александровны, относящаяся к 1923 году. Ничья. Трагическое осознание собственной невостребованности, – и это в расцвете таланта и мастерства! – роковой неприкаянности гения, волею судеб оказавшегося на стыке, на излете мировых художественных течений – вот что мучило и жалило, вот что сводило с ума. На спектакле «Жизель» в Буэнос-Айресе ей стало плохо. «Я – Жизель», – твердила она своему партнеру со странной улыбкой, больше похожей на гримасу, а когда занавес закрылся, упала в обморок.

      Мистер Браун, поклонник балерины, возник в ее жизни у последней черты, отделявшей ее от безумия.

      – Ваш кумир Мария Тальони, портрет которой вы всюду возите с собой, перестала танцевать в сорок лет, и вы сделайте так же, – сказал он. – Я богат. Вы ни в чем не будете нуждаться. Подумайте о своем здоровье.

     Он уговорил Ольгу оставить сцену (да она уже и не могла танцевать – то останавливалась посреди выступления, то забывала движения) и перебраться с ним в Америку. Она не жалела об этом. С ним хорошо и спокойно. Он всегда рядом. Вот только сегодня он почему-то задерживается. Ольга нервно ходила по гостиничному номеру из угла в угол. Неожиданно резко зазвонил телефон, но она почему-то не  решалась снять трубку. Ей показалось, что сейчас произойдет что-то непоправимое. Телефон продолжал разрываться от звонков. Превозмогая сковавший ее спазм безотчетного ужаса, она подошла к телефону.

      – Мадам Ольга? – услышала она незнакомый голос. – Мне очень жаль, но мистер Браун скончался на улице от сердечного приступа. Вы слушаете?

     Трубка выпала из ее рук. Она застыла на месте, потеряв всякую связь с реальностью.

     Браун ничего не успел: ни официально оформить их отношения – правда, Ольга к этому никогда не стремилась, ни составить завещание. Ольга разом потеряла мужа, средства к существованию и крышу над головой. Звезда мирового балета превратилась в леди-бомж, к тому же сумасшедшую. Теперь платить за ее лечение было некому, и она попала в психушку для бедняков и так называемых «displaced persons», людей, не имевших паспорта, гражданства, постоянного места жительства…

     В госпитале для душевнобольных под Нью-Йорком она провела долгие двадцать лет, терзаемая вечными страхами, кровавыми видениями революционных лет  и мучительными личными переживаниями. Она сошла со сцены в безумие. Не парадокс ли – лишиться рассудка, чтобы сохранить себя! Но разве у нее был иной выход? Изменить своему предназначению, отказаться от своих идеалов, пойти на компромисс со временем, переступить положенный ей предел Спесивцева не могла.

     До конца своих дней Ольга Александровна оставалась замкнутой, молчаливой и одинокой. Беспомощная, лишенная опоры, всю жизнь в ней нуждавшаяся и ее не имевшая, она продолжала жить как бы по инерции. Ей снились озверелая толпа, чекисты в кожаных куртках, брат Шура, убитый в Петрограде вскоре после революции то ли милиционером, то ли бандитом; корчившиеся в пламени покойники, глаза которых светились синими огоньками, когда горел мозг; отрубленная голова на блюде с чертами Бориса Каплуна; грустный взгляд Альберта Сливкина, расстрелянного в подвалах Лубянки; равнодушный к ней Серж, целующий мертвого Дягилева; застывшее лицо Брауна в гробу; кладбище, где в неверном свете луны танцуют ожившие призраки девушек, умерших до свадьбы, и среди них она, Жизель, восставшая из могилы ради ночи любви… Ольга просыпалась в холодном поту от собственного дикого крика.

     «Никто не говорил по-русски и вообще не разговаривали, только «да» и «нет». Журналы американские на столе не понимаю, книг русских нет. Утром встаешь, двадцать человек в спальне, по очереди вымыться и сесть на балконе ожидать чая. Балкон с большими стеклянными окнами, правда, с радиаторами, но ждешь, когда откроют. Кормили на убой, и масло, и яйца, и каша, и питье фруктовое или фрукты…», – вспоминала Спесивцева о времени, проведенном в психиатрической лечебнице.

 

    … – Вера Константиновна, взгляните, пожалуйста!

    Великая Княжна Романова, та самая, отец которой публиковал до революции стихи под псевдонимом К.Р., поправила очки в роговой оправе.

     – Мне кажется, Ольга Александровна, с этим яйцом все в порядке.

     Две старые дамы разглядывали куриные яйца на просвет, сортируя их для продажи. Одна из них, изящная и хрупкая, сохранившая старомодную манеру слегка придерживать юбку кончиками пальцев, была по-балетному гладко причесана. Работа в курятнике и уход за помидорными грядками входили в обязанности проживающих в пансионе для престарелых русских беженцев, основанном под Нью-Йорком дочерью Льва Николаевича Толстого Александрой. Планировка усадьбы напоминала Ясную Поляну. Так же, как под Тулой яблони, здесь были посажены абрикосы.

     На толстовскую ферму Ольгу перевез из психиатрической клиники ее бывший партнер, верный, заботливый Антон Долин. Каким-то чудом ей удалось преодолеть душевное расстройство, к ней вернулась память.

       Но снять с себя  печать обреченности она была не в состоянии. Надвигалась нужда. Ее стали забывать. В ее скромной комнате царила спартанская обстановка – узкая кровать, стол, несколько стульев, шкаф, умывальник. Она радовалась каждому гостю, навещавшему ее в пансионе, так бурно, что могла разрыдаться от избытка чувств...

     …Заканчивался Великий Пост, приближалась Пасха. Ольга Александровна медленно встала с постели, аккуратно поправила смятое покрывало. На столе в маленькой корзинке лежали бурые, покрашенные луковой шелухой яйца, а в крошечной фарфоровой солонке – прокаленная, почти черная, четверговая соль. Розы, привезенные накануне ленинградской балериной Наташей Макаровой, бежавшей из СССР, источали нежный аромат, вдруг вызвавший в памяти давние премьеры, овации и букеты, которыми ее забрасывали поклонники. Сколько лет назад это было? И было ли вообще?

     Было, было. Ее любили многие. Например, музыковед Валериан Богданов-Березовский, в ту пору студент Консерватории, аккомпанировавший Ольге на ее самостоятельных уроках, называл ее Stella montis – высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне, посвящал ей стихи и музыку. Да что влюбленные юноши – сам Аким Волынский, эрудит, каких мало, почетный гражданин города Милана, из-за любви к ней на шестом десятке встал к балетному станку. Тогда в Петрограде их часто встречали вместе – то в Русском музее, то в залах Эрмитажа. Ах, Аким Львович! Вы были замечательным собеседником и учителем. Но Вы хотели от своей ученицы большего, чего она не могла Вам дать, бесконечно Вас уважая…

     А многостраничное признание в любви с рисунками и портретами, присланное художником Володей Дмитриевым?

     «Молю, как бы Вы не отнеслись к моим словам, дайте какой-нибудь ответ. Лучше напишите просто «дурак», чем ничего не отвечать. Прощайте, гений!», – читала Ольга последнюю страницу послания. Она не стала писать ответ, а сама отправилась к Дмитриеву домой, тем более что жил он неподалеку от нее, на Екатерингофском.

      Дома Володи не оказалось. От смущения она начала много говорить, но потом это прошло, и она стала простой, непосредственной и дружелюбной. В ожидании Володи Ольга помогла младшему брату художника перемыть всю посуду. Делала она это ловко и умело. Наконец, Володя появился. Он остолбенел, увидев Ольгу в своей квартире.

      – Здравствуйте! Я пришла! – радостно сказала она. И вдвоем, никому ничего не объясняя, они надолго провалились в снежную петроградскую ночь…

      Текло время, сменялись обстоятельства, уходили из жизни старые друзья, слабела память, стирались детали, меркли впечатления. Но снова и снова вспоминался ей такой далекий и такой невозвратный Петроград, призрачный город ее тревожной юности и недолгой российской славы. Всем многочисленным поклонникам, пылким и восторженным, всем долгим беседам об искусстве, всем картинам, стихам и романсам она предпочла тогда роман с новой властью. Может быть, она думала, что железные объятия самые надежные? Странный и трагический союз балерины и чекиста, наверное, не был случайным – ведь власть, даже самая кровавая и жестокая, нуждалась в красоте, а красота – в защите...

     Чиркнув спичкой, Ольга Александровна зажгла угасшую было лампадку.

     … Я – Жизель? Нет, что вы. Я – Оля Спесивцева. Мне почти сто лет. Я помню все свои партии. Хотите, станцую прямо сейчас? Не в буквальном смысле, конечно, а руками покажу рисунок. И Эсмеральду,  и Медору,  и Никию, и Одетту-Одиллию. И эту Кошку. Боже, как я не любила этот балет! Сплошной модерн. Одни целлулоидные декорации чего стоили! Знаете, что я сделала, чтобы не танцевать премьеру? Схитрила! Притворилась, что на репетиции подвернула ногу, и весь день просидела дома, изображая ужасные страдания. Но танцевать все же пришлось. А что я могла сделать? Разорвать контракт, остаться совсем без работы? В Петрограде – никак не привыкну называть его Ленинградом – умерли моя старшая сестра Зина, тоже балерина, числившаяся в списках труппы, как Спесивцева 1-я, и брат Толя. Я хотела вернуться, хоть издали взглянуть на Мариинку. Не получилось.

     Старая одинокая женщина глубоко вздохнула. Ее внутренний монолог прервался. Постившаяся с первого до последнего дня, Ольга Александровна чувствовала себя совершенно ослабевшей. Но все равно она соберет остаток сил, наденет нарядную шляпку и отправится к Пасхальной заутрене в русскую церковь встречать Светлое Христово Воскресение. С этой радостью вряд ли сравнится что-то иное.

     В глубокой старости Спесивцева часто посещала церковные службы – только в храме ее отпускала тоска. И еще очень любила вышивать крестиком, словно закрещивая все темное в своей судьбе и различая в переплетении разноцветных узоров знаки, понятные лишь ей одной.

     Когда она умерла – а это случилось 16 сентября 1991 года, –  оказалось, что за ее могилой некому ухаживать…